28 Сен ОН ПРИШЁЛ (ПЬЕСА)

ОН ПРИШЁЛ

(ПЬЕСА)

На сцене полукруглый стол, за которым лицом к зрителю сидят:

Семён Рыбаков, таксист из Новоиерусалимска (в центре)

Фома Ребрянский, московский художник (справа от Рыбакова)

Матвей Левин, врач (слева от Рыбакова)

Иван Лукин, монах в рясе (справа от Ребрянского)

Марфа Лазарева (слева от Левина)

Наум Гефсиман (справа от Лукина)

Захар Адамов, охранник из супермаркета (слева от Лазаревой)

Спиной к зрителю в центре стола сидит Следователь.

Перед каждым из сидящих настольная лампа, которая поочерёдно вспыхивает, когда они начинают говорить. На столе компьютер с большим экраном, обращенным к зрителю. Кроме следователя всё погружено в полумрак.

Лампа вспыхивает у Семёна Рыбакова.

Следователь: Назовите ваше имя и род занятий?

Рыбаков: Семён Рыбаков, таксист из Новоиерусалимска.

Следователь: Расскажите о первой встрече с незнакомцем.

Рыбаков: Я увидел его холодным апрельским вечером на дороге в город. Он не голосовал, но я притормозил.

— Куда идёте? — спросил я его.

— В Лавру.

— Так служба уже закончилась, все храмы закрыты.

— Разве церковь может закрываться? Мне нужно на ночлег.

«Бродяга, — подумал я. — Денег не жди».

— На свете все бродяги, — прочитал он мои мысли. — А зачем вам деньги, Семён Петрович? Жена от вас ушла, дочь — у тёщи, и достраивать дом, начатый после свадьбы, не для кого. От одиночества вы боитесь спиться, вот и работаете допоздна. Так что нам по пути.

Я страшно удивился.

— Разве мы знакомы?

— Давно, Семён Петрович, только вы об этом не догадывались.

Следователь: И вы ему поверили?

Рыбаков пожимает плечами.

Следователь: И вы не спросили его имени?

Рыбаков: Нет.

Следователь: Но сразу пошли с ним в странноприимный дом при Лавре?

Рыбаков: Да.

Следователь: Согласитесь, это странно.

Рыбаков: Связанное с ним всё странно.

Вспыхивает лампа у Фомы Ребрянского.

Ребрянский: Что и говорить, вся история не укладывается в голове.

Следователь (Ребрянскому): Если просите слова, то сначала представьтесь, а потом расскажите, как оказались втянуты в это дело.

Ребрянский: Фома Ребрянский, московский художник. Год назад у меня обнаружили СПИД. Жена тут же бросила, друзья отвернулись, и я ходил по монастырям, чтобы не сойти с ума. Перед Пасхой бомжей в ночлежке набилось, как сельдей в бочке, от тесноты не продохнуть, и запах грязного белья мог выдержать только тот, кому, как мне, было уже всё равно. А когда привели ещё двоих, все недовольно зашипели.

Следователь: Двоих — это Семёна Рыбакова и незнакомца?

Ребрянский: Ну да. В пост и без того скудный рацион урезали, от голода сводило живот. Мне было не до сна, и я предложил им свою койку. Он посмотрел на меня пронзительно грустно, его глаза светились состраданием. «Какое интересное лицо, — про себя отметил я, — просится на холст».

— Останьтесь, Фома Ильич, — вынул он из сумки две сушёные рыбы и пять хлебных булок, — покормим братию, а потом меня нарисуете.

Я вздрогнул:

— Красок нет, да и темно.

Он вынул краски. И тут мною овладело забытое желание взяться за кисть, так что, пока остальные ели, мы расположились в углу под лампадой. Я решил писать на почерневшей дощатой стене. Такие выразительные лица легко писать, но странно, его образ ускользал, изменяясь, как блик на воде. Я узнавал в нём то отца, то первого учителя рисования, то свою бабку, которая умерла до моего рождения и которую знал лишь по выцветшей фотографии, иногда я вдруг видел в нём девушку, которая не стала моей женой, врача, поставившего мне смертельный диагноз. Как в пятнах на обоях, в нём проступали лица друзей, врагов, давно забытых попутчиков или голландцев со старинных гравюр. У меня ничего не выходило. Он глубоко вздохнул.

— Не всё можно схватить, Фома Ильич, не всё поддаётся расчёту. Вот вы год назад бегали за модными заказами, ходили с друзьями по ресторанам. А теперь ни до чего. И всё из-за веры.

Я отложил краски.

— При чём тут вера? Я не верующий.

А он:

— В Бога не верите, а врачу поверили? А врач-то человек, это у Бога ошибок не бывает.

Нас слушали, присев на корточки, и незнакомец рассказал каждому его жизнь. А потом подвёл черту:

— Вы были как дети, а теперь повзрослеете, ибо взрослеть — значит выбирать между добром и злом.

Он говорил так, точно видел не только прошлое, но и будущее, так что, когда утром собрался уходить, к нему присоединились двое попрошаек, Андрей и Данила, сторож ночлежки Илья Мезгирь и Николай Пикуда из Кариот, села под Новоиерусалимском. Пикуда был горбат, к тому же заикался, смешно растягивая слова. Всю ночь я курил в котельной, вперившись в звёздное небо через дыру в крыше, а, едва дотерпев до рассвета, бросился в больницу…

Следователь: Анализы, конечно, не подтвердились?

Ребрянский: Нет.

Следователь: И вы последовали за ним?

Ребрянский: А вы как думаете?

Следователь: Продолжайте. Что было дальше?

Ребрянский: Можно закурить?

Следователь: Курите. (Рыбакову) А может, продолжите вы?

Рыбаков: С какого момента?

Следователь: Расскажите, что было после вашего ночлега.

Рыбаков: Утром собрались в город, у меня старая малолитражка, семерых не возьмёт. А незнакомец: «Ничего, Семён, в тесноте да не в обиде!» И каким-то чудом поместились. «Кто он? — Думал я дорогой. — Рядом с ним всё по-другому?» Когда проезжали мимо дома, у ворот которого стояла «Скорая», он велел притормозить.

Лампа вспыхивает у Марфы Лазаревой.

Лазарева: Это у моего дома.

Следователь: Сначала представьтесь.

Лазарева: Марфа Лазарева, домохозяйка из Новоиерусалимска.

Следователь: И что же у вас случилось?

Лазарева: Той ночью мужу стало плохо, я вызвала «Скорую» и врач снял электрокардиограмму. «Обширный инфаркт, — сказал он по телефону, прикрыв трубку ладонью: — Везти бессмысленно». И, действительно, через час муж уже не дышал. За окном сушился его пиджак, вывернутый наизнанку, бил в стекло рукавами, как непрошеный гость. «Это смерть», — подумала я и, вдруг ощутив, что стала вдовой, разрыдалась на плече у врача. Когда затормозила машина, мы подумали, что приехали забирать тело.

— Из морга? — спросил врач у вошедшего.

— А разве кто-то умер? — ответил он.

Он положил ладонь на лоб мужа. Тот открыл глаза, врач бросился щупать пульс…

Следователь: Врач ошибочно констатировал смерть?

Лампочка выхватывает из темноты Матвея Левина.

Левин: Ничего подобного! Никакой ошибки быть не могло!

Следователь: Вы тот самый врач?

Левин: Да, Матвей Левин, врач «Скорой». У Лазарева тогда были налицо все признаки смерти, тело уже начало холодеть. Мой опыт в таких случаях исчисляется сотнями — я уверенно констатировал смерть. А потом наблюдал воскресение! Всё, чему учит медицина, опровергалось на глазах. Я стоял совершенно растерянный. А человек, принятый мною за санитара из морга, тронул меня за плечо:

— Врач лечит тело, Матвей, но исцеляет душа.

Он вышел, а я метнулся за ним.

Следователь: Возможно, вы наблюдали клиническую смерть?

Левин: Я уже ни в чём не уверен.

Следователь (Рыбакову): После дома Лазарева вы продолжили поездку по городу?

Рыбаков: Да. Новоиерусалимск — это две улицы с магазинами на перекрёстке. Остановились у супермаркета, он поднялся по ступенькам. Был полдень, на тротуарах блестел снег, и прохожие обтекали нас ручейками. Вдруг он простёр к ним руки и начал нараспев:

— Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное…

Никто не задержался.

— Блаженны плачущие, ибо утешатся…

Женщины ускорили шаг, мужчины скользили взглядом.

— Блаженны кроткие, ибо наследуют землю…

«Сумасшедший!» — мелькнуло у меня.

Мимо него сновали покупатели.

— Иди в церковь, — на ходу бросил один.

— Весь мир — церковь, — ответил он.

— Кем ты себя возомнил? — остановился другой. — Ты не Сын Божий.

— Сыны человеческие — все дети Божьи.

Двери хлопали, а он, размахивая руками, обращался к прохожим, точно к манекенам.

— Кончай юродствовать, — вышел с дубинкой молодой охранник.

Я бросился к нему:

— Оставь, видишь, человек не в себе.

Матвей Левин: Да, это становилось фарсом. Мне сделалось неловко, будто при мне жгли икону. Лавра от города в двух шагах, я перевидал много паломников, среди них было немало и откровенно сумасшедших, но никто не позволял подобного. Я ждал, что его вот-вот начнут бить. Но мимо проходили с абсолютным равнодушием. Мы переглянулись с Фомой, которому, я видел, всё это было также неприятно…

Следователь: Почему?

Фома Ребрянский (гася окурок в пепельнице): Наверно, потому, что разрушать стереотипы болезненно. Ну, представьте святых апостолов с «мобильниками» вместо посоха, рассылающими эсэмэсками благую весть! Современникам как поклоняться? Икона должна быть тёмной, духовность представляется как постные лица, длинные бороды, акридии, все эти пустынники, молчальники… В своём времени нет пророка. Однако я готов был кричать от радости и простить ему всё. Впрочем, и другие чувствовали исходящую от него магическую силу, так что в монастырь мы вернулись уже вдевятером. С нами ехал Захар Адамов, молодой охранник из супермаркета. Он только и спросил его: «Почему, Захар, ты терпишь, когда начальство, путая, зовёт тебя Адамом Захаровым?»

Семён Рыбаков: Да, мы уже вдевятером влезли в мою машину. Но я уже ничему не удивлялся. Слухи в нашем городке расходятся быстро, так что Лавра встретила нас в штыки. В ночлежку явился отец Марк, монастырский эконом.

— У нас не место богохульникам! — сказал он, указывая на дверь.

Но наш пророк не тронулся.

— А с чего, отец Марк, ты взял, что знаешь, кто хулит Бога? Не ты ли повторял сегодня утром, когда трудники сплетничали про настоятеля: «Не судите, да не будете судимы»?

Эконом побледнел. А он продолжал.

— Вот тебе кажется, ты любишь Бога. А скольким ты отказал в ночлеге? Но если вера не делает добрее, зачем она?

Эконом хлопнул дверью.

Наш медиум обернулся к нам.

— Бог велик, восхваление Его унижает. Только деспоту нужно ежедневное почитание, неужели наш Отец такой? Ведите себя так, чтобы Он гордился вами, и обретёте Его любовь.

— А Его гены? — спросил я. — Почему бы Отцу не вдохнуть в нас частицу Своей бесконечной любви? Разве Его убудет?

Он стал печален.

— Его любовь, как огонь, — от неё умирают. И Христос умер от бесконечной любви.

Следователь: Не нужно богословия, пожалуйста, переходите к делу.

Рыбаков: Рассказываю как умею.

Следователь: Мне нужно восстановить события, а не слушать церковные диспуты. Надеюсь, это всем ясно?

Матвей Левин: Тогда, может, позволите мне?

Следователь: Хорошо, говорите.

Левин: Эконом пожаловался, и утром нас вызвали к настоятелю. Глубокий старик, согнутый радикулитом, тот встретил нас в кресле, за спиной у него стоял рослый келейник.

— Кто ты? — спросил настоятель нашего пророка.

Он промолчал.

— Что, язык проглотил? — тронул его келейник.

Он вздрогнул, будто очнулся.

— Если я скажу, что видел мир в первозданной чистоте?

Сжав подлокотники, настоятель приподнялся в кресле.

— Вижу, эконом не ошибся! — закричал он.

— Конечно, священник всегда прав, даже когда в прошлом году был пойман на воровстве монастырской казны, а ты, Ипатий, покрыл его. Впрочем, о. Марк достойный человек, он верит искренне и горячо. Только сам не знает, во что.

Он развёл руками.

— Оглянись вокруг, Ипатий: разве тому учил Основатель твоей религии?

Опять вмешался келейник:

— Нашёлся тоже реформатор!

А он ему:

— А разве Христос не был реформатором? Это ты сидишь в клетке тысячелетних обрядов! Ты служишь власти, считая главной добродетелью покорность. Но разве Моисей, Давид или Иисус Навин были смиренниками?

Келейник побагровел и вдруг громко расхохотался:

— Иди в семинарию! Чтобы бунтовать, надо понимать против чего!

— Разве вера — наука?

Незнакомец вздохнул.

— И молитесь вы по старинке, хлеб насущный теперь у всех, и с голоду никто не умирает — к чему пустые аллегории? Теперь борьба за существование должна смениться борьбой за духовную самостоятельность.

Так нас изгнали из монастыря.

Фома Ребрянский: Позвольте, я добавлю несколько слов. Как художника, меня поразило лицо настоятеля, который сосредоточенно разглядывал нас, а потом указал на дверь келейнику.

— Откуда ты? — спросил он нашего проповедника. — Твоё лицо мне странно знакомо.

Старческий голос дрожал.

— Мне жаль тебя, Ипатий, — приблизился незнакомец к креслу, — апостолы годились тебе в сыновья, Распятый мог быть тебе внуком. А ты привык жить, и, как все старики, думаешь, что мир устоялся. Но человек от сотворения остаётся глиной, из которой лепят что угодно.

Стало слышно, как за стенкой читают псалмы.

— Моисей разбил золотого тельца, твой Бог выгнал торгующих из храма, а ты? «Любая власть — от Бога»? А власть князя мира сего? Веками ждали одного, а пришёл другой — у него кошачья поступь, вкрадчивый голос, и теперь все, все служат ему! А что ответишь ты, когда спросят: «Пастырь, где твоя паства?»

Настоятель замахал руками.

— Я вспомнил, это ты говорил мне во сне: «Ипатий, зачем ты оставил меня?»

Монастырь с нами покинули два монаха и трудник.

Лампочка вспыхивает у Ивана Лукина.

Лукин: Таким образом нас стало уже двенадцать.

Следователь: Кто вы?

Лукин: Иван Лукин, бывший монах Новоиерусалимской Лавры.

Следователь: Расстрига? А почему в рясе?

Лукин: Не успел ещё что-то приобрести. Знаете, из монастыря, как из жизни, уйти можно всегда, но вернуться — никогда. В тот день после службы мы с дьяконом Илларионом и трудником Михаилом направлялись в трапезную.

Незнакомец встретил нас притчей:

— Один водонос в жаркой стране брал воду из колодца под смоковницей и разносил по деревне. И все радовались, ведь он избавлял от жажды. Но однажды он решил больше не приходить — сидя под смоковницей, ел плоды и пил из колодца. Как думаешь, Иван, полюбили его после этого селяне? А если люди не любят, как полюбить Отцу Небесному?

Я понял, к чему он клонит. В миру я был школьным учителем и постригся всего год назад. А незнакомец продолжил будто по открытой книге:

— В монастырь, Иван, тебя привёл страх смерти, но ряса не спасает, там, — он задрал вверх палец, — все голые.

Я растерялся, но вступился Илларион:

— Соблазняешь Христа предать, иуда?

— Ошибаешься, Илларион, Христа предал не Иуда, а Павел. Когда заключил Его слова в свои предписания.

— Так тебе, значит, церковь не по душе? Забыл, что «на камне сем я создам церковь Мою и врата ада не одолеют её!» Незнакомец тяжело вздохнул:

— Конечно, не одолеют. Но та ли это церковь, дьякон? Именем Христовым теперь золотят купола, но причём здесь пришедший к блудницам и мытарям?

Илларион вдруг осунулся и продолжил уже тихо:

— В церкви совершают таинства.

— На свете одно таинство — любовь.

Следователь: И эти сентенции заставили вас оставить монастырь?

Лукин: Не знаю, но я вдруг понял, что вере учить нельзя. А что подействовало на Иллариона судить не берусь.

Следователь: А почему с вами ушёл трудник Михаил?

Лукин: Боюсь, выдам чужую тайну. Незнакомец сказал: «Миша, сними икону, раз так смущаешься». «А зачем?» — покраснел молодой трудник. «Ты смиряешь плоть тяжёлой работой, постишься, а ночью занимаешься рукоблудием под святыми ликами». Трудник похолодел. «Ты страдаешь от того, что не можешь победить свою привычку, тебе стыдно перед Богом. Но скажи, какое дело Богу до твоего занятия? И что это за Бог, который запрещает то, через что прошли все?»

Семён Рыбаков: Да дело тут было не в словах! И даже не в чудесах и пророчествах. Возможно, мы все просто очень устали. Настрадались за жизнь. А с ним было на редкость легко. Он ел с нами за одним столом и спал в одной комнате, мы видели в нём только человека, наделенного неординарными способностями. «В чём сущность единобожия? Любовь и есть Бог, — говорил он, — а другого Бога нет». Но Николай Пикуда, горбун из Кариот, видел в нём Бога. Заикаясь больше обычного, он утверждал, будто встретил нашего незнакомца ночью бредущим по лесу, точно в пятне от прожектора, где пели птицы и в зелёной траве распускались цветы, в то время, когда вокруг лежал снег. А ветер, как бы он ни поворачивался, дул ему в спину…

Но о чём я сам могу свидетельствовать — это о его чётках, в которых каждый, кто их брал, насчитывал своё число камней.

Иван Лукин: Да-да, рядом с ним мы испытывали невероятный подъём, уверенные, что живём не напрасно. Однако мы считали его только божьим человеком, провидцем, которого Книга Царств называет «роэ», но не пророком, которого евреи зовут «наби» — возвещающий, тот, кто призван Богом. Однажды ему на голову упала с полки склянка с елеем. Мы не придали этому значения, но для Николая Пикуды это было знамение. С тех пор он считал его помазанником Божьим. Пикуде казалось, что он присутствует при Втором пришествии, и ради него он был готов на всё.

Следователь: Разве апокалипсис уже наступил?

Семён Рыбаков: И давно.

— Крысе вживили в голову электрод, — говорил наш ясновидец, пока мы ехали по заспанным новоиерусалимским улицам. — Крыса нажимает лапой на выключатель и получает удовольствие от электрических разрядов. Крыса не может остановиться, пока не умрёт. Вот и наша цивилизация такая же. Сохраниться в ней — значит спастись.

Кто-то из монахов, помнится, поднял руку.

— А как в ней жить?

— Людям отдай людское, себе оставь своё.

— А Богу?

— Что Богу? Каков ты — таков и Бог.

Мы подъезжали к банку…

Следователь: С этого момента, пожалуйста, подробнее!

Фома Ребрянский: Рыбаков сидел за баранкой и мало, что видел, давайте, лучше я. Банк, стоящий на пригорке, — это огромное, выкрашенное в канареечный цвет здание, облицованное тонированным стеклом. Незнакомец вышел из машины:

— Ждали одного, а пришёл другой! — Неожиданно для меня его голос зазвучал как раскаты грома. — Вот храм этого непрошеного пришельца — отовсюду виден, чтобы понимали, кто истинный бог!

Мы миновали блестящий металлический турникет. Навстречу вышли банковские служащие: дюжина посетителей для столь раннего часа — это много.

— А вот и его жрецы!- выставил он палец.

Клерки переглянулись.

— Что вам угодно?

— Вы нарушаете закон!

— Это к нашему юристу…

— Каждый будет себе юристом, когда спросят: «Разве ты не знал, что Бог запрещает давать в рост?» На работу вы, будто в церковь, надеваете чистую рубашку, банк кормит ваше тело, но душу убивает.

Один из клерков покрутил у виска.

— Это ваш? Забирайте, пока не вызвали психушку.

А он не умолкал.

— И вы глубоко несчастны, озлобляя и себя, и других.

Клерки побелели.

— Всё, мужик, достал! — тронул его за плечо один.

Второй вынул мобильный, вызывая охрану. Но связь оборвалась. Менеджеры беспомощно топтались вокруг него, когда перед ними вырос Николай Пикуда. Горбуны очень сильны, он легко расшвырял их.

Следователь: И после этого вы устроили погром?

Ребрянский: Это неправда!

Следователь: Показать заявление банкиров?

Ребрянский: Я больше доверяю своей памяти. Погром состоял в том, что компьютеры дали сбой, расчётные файлы пропали, долги обнулились…

Следователь: А почему его не задержала охрана?

Ребрянский: Он стал для них будто невидим, зато нас вытолкали на улицу.

Следователь: И тогда вы перевернули вверх дном торговый центр?

Семён Рыбаков: Все вышло случайно! Торговый центр был напротив банка, в огромной витрине светились десятки экранов: политики, «звёзды», реклама… И тут на него нашло: «Да, он пришёл, смотрите, у него множество лиц, его слуги лгут в глаза! Они отливают золотого тельца, заставляя расплачиваться душой!»

Следователь: И тогда он разбил витрину?

Матвей Левин: Нет, этого не было! Я стоял рядом и видел, что он едва коснулся стекла, как оно вдребезги разлетелось, и множество осколков посыпалось в телевизоры, прерывая вещание.

Следователь: А прежде, чем появилась полиция, вы сбежали?

Левин: Ну, расторопность полиции всем известна. Мы нашли убежище у моего близкого приятеля Наума Гефсимана…

Следователь: Еврей?

Левин: Да. У него большой свободный дом с флигелем и двенадцать соток под яблоневым садом. Гефсиман отвёл нам половину дома, а к вечеру, когда неожиданно потеплело, зарезал овцу, собираясь пожарить на костре.

— Так ваш предводитель не был вегетарианцем?

— Скорее наоборот. Он предпочитал сочный стейк дешёвому бургеру.

Фома Ребрянский: Мы все понимали, что в нашей жизни происходит что-то экстраординарное, что в нашем избрании заключено огромное везение. И мы стремились им воспользоваться. Наш странный учитель поселился во флигеле, а мы по очереди приходили к нему.

Следователь: Исповедовались?

Ребрянский: Что-то вроде этого.

Следователь: Следствие не требует вашей тайны.

Ребрянский: Да какая тайна! Когда животная радость прошла, я ощутил обычную растерянность. Странное существо человек! Теперь я жаловался на безвременье, когда и чувства перевелись, и искусство — не искусство, и вера — не вера. Я искал участия, поддержки… И мне врезались в память его слова: «Кто знает больше тебя самого? О, Фома, не печалься, мы все герои проигранных войн: лучшие пали в битве с собой, худшие — с другими.

Следователь: И всё?

Ребрянский: Да, всё. Сейчас эти слова мало что значат, но тогда я увидел в них глубокий смысл. Видно, слова сами по себе ничто, а звучат в зависимости от того, кто их произносит.

Следователь: Кто-нибудь ещё хочет высказаться?

Лампочка вспыхивает у Захара Адамова.

Адамов: С вашего разрешения, я.

Следователь: Кто «я»?

Адамов: Захар Адамов, бывший охранник из супермаркета.

Следователь: Как много собралось бывших. Я вас слушаю.

Адамов: Со мной, вероятно, было проще всего, хотя, подозреваю, наш исповедник с каждым говорил на его языке, к каждому подбирал ключ, а мы чувствовали себя нагими и маленькими, точно лежали у него на ладони. Мне двадцать лет, родители давно развелись, и я жил с матерью, которую ненавидел. Иногда мне хотелось её убить, но признаться в этом я не мог даже себе. А ему сказал. Я сгорал от стыда, ожидая ответа. А он: «Захар, Захар, не ты первый, не ты последний! Я знаю, как мать говорит тебе: «Ты так молод…», а ты понимаешь, что если бы она могла, то отобрала бы для себя отпущенные тебе годы. К старости, если некого любить, начинают любить своё тело, берегут остатки здоровья. И никто не калечит мужчину больше матери, у которой иссякла любовь, её сосцы кормят не молоком, а ядом…

Следователь: Какая жестокость!

Адамов: Почему? Он ещё добавил: «Сказано: чти отца и мать свою», а про любовь ничего не сказано. Чтить же можно и на расстоянии.

Следователь: И ты ушёл из дома?

Адамов: Да. Как и с работы.

Иван Лукин: Похоже, теперь пришла моя очередь. Должен ли я повторять, что дорога в монастырь пролегла для меня через страх смерти?

Следователь: Если это имеет отношения к делу.

Лукин: Самое непосредственное. Во флигель меня гнал страх смерти, от которого я надеялся получить лекарство. Но не успел я раскрыть рта, как наш исповедник сказал, что бессмертие, как долголетие и здоровье, не зависит от грехов, что самоотречением Бога не достичь, что спасутся либо все, либо никто — и в этом состоит высшая мудрость. «Разве добродетели одного могут заслужить вечное блаженство, а пороки другого — вечные муки? Перед лицом Всемогущего святой и разбойник одинаково ничтожны и одинаково любимы». Он добавил, что Бог, выдуманный людьми, не выдерживает критики, что божественные атрибуты несовместимы друг с другом, так что каждому приходится из них выбирать для себя, и что сам он выбрал абсолютное милосердие. «Раз Господь не всемогущ и не всеведущ, то что же остаётся?» — прошептал я. «Жалеть людей. И Бога, который страдает от того, что не в силах облегчить людскую участь, а может лишь её разделить. Жизнь — тайна, думаешь, у меня есть готовые рецепты?»

И тут в углу тихо вскрикнули, и из тени вышел Николай Пикуда. «Но ты же все-евластен, — обратился он к нему. — Спаси неви-инных — я видел твои чудеса!» «Я знаю не больше тебя». «Нет, ты скры-ываешь свою силу, проявить её не было по-овода». «Ты ошибаешься». Глаза Пикуды сверкнули. «Когда ты обма-анывал — тогда или сейчас?» Он промолчал. «Я бо-оюсь…» — прошептал Пикуда, пристально глядя на него. «Ненавидят любящие, предают преданные: делай, что задумал, и не бойся — ни за меня, ни за себя». И тут нас позвали к ужину. Никто не обратил внимания, как Пикуда исчез…

Следователь: Это он сообщил в полицию?

Матвей Левин: Да, причём с моего «мобильного», который выкрал. Пикуда был нищим, а к вещам оставался равнодушным.

— Ты работаешь? — как-то спросил я.

Он нахмурился.

— В жизни либо делаешь, что не хо-очешь и позволяешь себе потом, что хо-очешь, либо не позволяешь себе, что хо-очешь, но и не делаешь, чего не хо-очешь.

Единственное, чего он искал, это Бога, готовый ради этого перевернуть мир. Один раз я слышал, как он молится: «Откройся мне, Господи, или убей!» Это была молитва отчаяния, и мне стало страшно. Думаю, он был любимейшим из нас. Но Пикуда не мог простить бессилия, он задумал его проверить, оттого и донёс…

Фома Ребрянский: Признаться, мне всё надоело, я мечтал вернуться к прежней жизни, картинам, выставкам… Я был, как в театре, где разыгрывали евангельские страсти — в современной дурной интерпретации. Я почти равнодушно ждал развязки и, когда приехала полиция, не удивился.

Семён Рыбаков: Больших грехов я за собой не видел и всё же предпочёл держаться в стороне. Остальные пришли и ушли, а мне в этом городе жить.

— И ты с ними, Семён? — узнал меня старшина, мой сосед.

— Просто подвозил их компанию.

— А кто утром витрины бил?

— Откуда мне знать?

Наш предводитель стоял под яблоней, так что на него не падал лунный свет. И тут к нему приблизился Николай Пикуда…

Иван Лукин: «Ненавидят любящие, предают преданные». Я вспомнил горящие глаза Пикуды на моей исповеди и понял, что он решил спровоцировать своего Бога. Пикуда был уверен, что он легко освободится, оттого и поцеловал. Для него это была игра, но я подозревал худшее. Я вышел к полицейским: «Подождите, мы заплатим»: Я снял шапку, бросил в неё деньги и хотел пустить по кругу. «Он был один?» -указав на нашего предводителя, ударил по моей руке старшина. Я растерялся, но тут вперёд выступил Захар Адамов, охранник из супермаркета.

Захар Адамов: Нет-нет, какой я храбрец! Просто обидно стало — бузили все, а отвечать одному? Меня в армии учили вставать плечом к плечу, да и чем я рисковал — мелкое хулиганство. «Их трое, — думал я, — в случае чего, справимся». Рядом встал Михаил, трудник из монастыря…

Следователь: Хотели оказать сопротивление?

Адамов: Хотел — не хотел, какая разница, сейчас это не важно. Считайте, жаль было стол оставлять, думал, по-хорошему договориться. Но старшина светил нашему учителю в лицо фонариком: «Документы?» «Бросьте, мы за него свидетельствуем», — встрял я. «Ну, какие у скитальца документы?» — поддержал Михаил.

И тут он сам протянул ладони. Когда щёлкнули наручники, я отступил.

Семён Рыбаков: Лукин, Ребрянский, Левин и я провели ночь в полицейском отделении, а утром сопровождали задержанного в окружную прокуратуру. Помню, новоиерусалимский прокурор Ферапонт Арвилат выглядел заспанным, с торчащим, как у чёрта, клоком волос.

— Кто ты? — спросил он его.

— Человек.

— Вижу, не Бог. Дата и место рождения?

— Земля, до пришествия времён.

Глаза Арвилата стали задумчивыми.

— Призывал к свержению конституционного строя?

— Ты говоришь.

Арвилат облегчённо вздохнул.

— Денег, конечно, не зарабатываешь?

— Зарабатывать деньги и приносить пользу — вещи разные.

— Это верно. Я вот отставной военный, а гнию в дыре.

— Письмо, которое ты ждёшь, уже отправлено.

Глаза Арвилата сузились.

— Ты уверен?

И, не дожидаясь, обратился к старшине:

— Я не нахожу на нём вины. Ну, что он натворил? Телевизор разбил? Так я и сам, бывает, экран заплюю. Не знаешь, чего там больше — мерзости или глупости.

Сделав несколько шагов, Арвилат потёр виски.

— А от ростовщиков откупиться всё же придётся. Монастырь средств не выделит? Он же их человек, по всему видно.

Так нас под стражей вернули в Лавру.

Следователь: Вы несколько забежали вперёд. Бывший прокурор Новоиерусалимска также вызван для дачи показаний.

Вспыхивает экран компьютера. Появляется лицо Ферапонта Арвилата.

Следователь: Ферапонт Арвилат, что вы можете рассказать о допросе человека, обвинённого в погроме банка?

Арвилат: А что рассказать? Накануне мне исполнилось пятьдесят, мы крепко выпили, так что я чувствовал себя совершенно разбитым. К тому же я готовился к переводу в Москву и сдавал дела. Но старшина настоял, чтобы я принял задержанного. Не секрет, что в наше время монастыри ломятся от людей, которым нужен не Бог, а психиатр. Все эти несостоявшиеся жёны, истерички-матери, неудавшиеся бизнесмены, спивающиеся художники, кликуши, все осуждают, грызутся… И я подумал, что он один из них. Но едва увидев его, определил — мухи не обидит! В его лице было что-то подкупающее, детски наивное, и вместе с тем оно светилось мудростью. В рапорте было указано, что он призывал к нестяжанию, и это в наши-то времена!

Следователь: И вы так сразу его раскусили?

Арвилат: А что вас удивляет? Я старый служака, и моя работа развивает проницательность. Проформой я задавал обычные вопросы, а он мне: «Трудно тебе, Арвилат, без истины!» «Что есть истина?» — вздохнул я. И увидел в его глазах понимание, точно пароль предъявил. С этого момента я стал искать пути к его освобождению. Всё портило заявление от банкиров. Голова раскалывалась, но я лихорадочно соображал, как ему помочь, а заметив в его свите монахов, направил всех в Лавру.

Следователь: Под монахами вы имеете в виду присутствующего здесь Ивана Лукина и дьякона Иллариона.

Арвилат: Не помню, возможно. Я в них не вглядывался, моё внимание приковал их предводитель.

Иван Лукин: Подтверждаю слова Арвилата, всё так и было. По дороге в Лавру, пока мы тряслись в полицейском автозаке, наш пророк сказал: «Прокурор Арвилат думает, что появился пол века назад, а он, как и все, существовал ещё до пришествия времён». И, наклонившись ко мне, прошептал на ухо: «Не бойся, Иван, смерти нет, наши мысли, слова и чувства не исчезают, не уходят в никуда и не берутся из ниоткуда. Они накапливаются, и когда-нибудь психическая энергия превзойдет физическую, нужда в материи отпадёт, а человечество соединится с Богом». Но я ему не поверил, на моих глазах люди превращались в роботов, цивилизация съедала их, как тля — зелёный лист.

Следователь: Ближе к делу, что было потом в Лавре?

Лукин: Наступила Пасха, в монастырь стекались паломники, в храмах, как дети, в темноте, шептали молитвы. Настоятелю было не до нас. Но не все ещё принимали меня за изгоя, и я добился аудиенции. Настоятель разговлялся в трапезной, куда со мной пропустили Семёна Рыбакова. Я убеждал взять нашего учителя под монастырскую опеку:

— Он самобытный, религиозный мыслитель.

Настоятель промокнул губы салфеткой:

— Значит, он нарушил законы не только Божеские, но и человеческие?

У меня был заготовлен ответ.

— Церковь могла бы покрыть ущерб.

— С какой стати? — сказал настоятель.

— Её авторитет от этого бы только вырос.

— У него своя вера! — повысил голос настоятель. — А церковные пожертвования я лучше нищим раздам.

Встав из-за стола, о. Ипатий отвернул кран и вымыл руки. Меня сменил Семён Рыбаков — ручался своими заработками, предлагал в залог дом. Вместе с золочёным крестиком на шее у него висел брелок зодиакального знака, под которым он родился.

— Сними, — перебив его, ткнул пальцем настоятель. — Наши символы с языческими не носят!

Так нас снова отвезли в Новоиерусалимскую прокуратуру.

Лампа вспыхивает у Наума Гефсиман.

Гефсиман: Позвольте несколько слов. Я — Наум Гефсиман, домовладелец из Новоиерусалимска.

Следователь: Только старайтесь говорить по существу.

Гефсиман: Хорошо. В Лавре нас обступили старухи.

— Сектанты, — шипели они.

— Таинства отрицают, — бросил на ходу какой-то грузный монах, возвышаясь чёрным клобуком.

— Жизнь — сама таинство, — ответил мой недавний гость.

Но его проповеди уже не оказывали того магического действия, как вначале. Возможно, к ним уже привыкли. В общем, когда нас выдворяли из монастыря, за его воротами остались сторож ночлежки Илья Мезгирь и нищие попрошайки Андрей и Данила.

Следователь: У вас всё?

Гефсиман: Да.

Включается общий свет. На заднем плане становится видна надпись: «И увидев Его, просили, чтобы Он отошёл от пределов их».

Мф. 8:34

Следователь: Тогда вернёмся к опросу бывшего прокурора Арвилата. Из Лавры обвиняемого снова привели к вам?

Ферапонт Арвилат: Да. К этому времени мне, наконец, доставили извещение о переводе в Москву. Я как раз занимался делом некоего Варнавы, чиновника, подозреваемого во взятках. Была Пасха, и на радостях я прекратил следствие — пусть вспоминают добром. Я уже открыл шампанское, пригласил старшину. Но тут из Лавры вернулся нарушитель общественного порядка со своими апостолами.

 — Значит, попы денег не дали, — усмехнулся я. — Что ж, каждому своё.

А он:

— Вечность на всех одна.

Представляете, каков блаженный!

— Вечность далеко, а срок близко! — обрезал я его. И всё же мне хотелось его освободить. Но старшина намекнул, что достаточно Варнавы. Но отправить его в тюрьму я тоже не мог. Оставалась последняя лазейка — медицинская экспертиза.

И я направил его в психиатрическую больницу.

Следователь: Вам больше нечего добавить?

Арвилат: Нет, на другой день я уехал. А он как в воду глядел. «Москву ты не найдёшь — только потеряешь». И точно, вместо повышения будто понизили: я попал в развратный, бездушный город.

Экран компьютера гаснет.

Матвей Левин: Да-да, он говорил: «В Москве, как на птичьем базаре — слова, идущие от сердца, глохнут в галдеже». Но я уже слушал в пол уха: бесконечные проповеди стали меня утомлять.

Следователь: Это к делу не относится. Что вы можете рассказать о пребывании обвиняемого в психиатрической больнице?

Левин: А что сказать… О психушке в Новоиерусалимске ходила дурная слава. Говорили, что на утреннем обходе врач задавал там один вопрос: «Мысли есть?» Если были — кололи психотропные. Когда мы пришли, врач встретил нас равнодушно. «У нас таких спасителей мира пруд пруди. Ничего, вылечим. — Он подозвал санитара: — Два кубика сульфы!»

Когда нашего предводителя уводили по коридору, он обернулся, и я навсегда запомнил его взгляд. Передавали, что в тот же день он пожалел врача, сказав, что представляет его внутренний ад, а тот «отправил его на крест», как это называется на больничном жаргоне, велев распять на кровати, привязав к спинкам руки и ноги.

Иван Лукин: Да уж, психиатрическая больница выглядела ужасно: обшарпанные стены, грязные полы. «Весь мир — сумасшедший дом, — утешал я себя, — только отделения разные». Но это слабо помогало. Матвей Левин, как врач, добивался отдельной палаты. Пока я ждал в приёмной, меня окружали скучные больничные сплетни, застиранные, белёсые халаты, серые, серые лица…

Обратной дорогой я думал о смерти, и опять всё казалось бессмысленным!

Следователь: Так вы подозревали, что его убьют?

Лукин: Нет, конечно! Хотя и хорошего ничего не ждал.

Семён Рыбаков: В психушку я не пошёл, просидел рядом за рулём машины. Когда Левин и Лукин вышли из приёмного отделения, я отвёз их в город. На прощанье, мы обнялись. «Молитесь за него, батюшка!» — сказал я Лукину. Наконец я попал домой, где, казалось, не был тысячу лет. Пустые комнаты, гнетущая тишина. И с новой силой навалилось одиночество. Весь день я просидел за столом, обхватив голову руками, а в полночь ко мне постучали. На пороге стоял Николай Пикуда, бледный, с дрожащими руками. Он будто стал выше, похудел, осунулся. Я впустил его, он сел на кровать и, уткнувшись в стену, рассказал, как навещал нашего учителя. Как Пикуда проник в палату, остаётся тайной. Левин всё же добился одноместного бокса, так что их никто не видел.

— Яви свою си-илу, — едва переступив больничный порог, сразу сказал Пикуда, — выйди из те-емницы!

Он молчал.

— Оди-ин раз ты уже позволил себя убить, — снял он со стены тяжёлое литое распятие. — Не-ет, миру нужна не же-ертва, но кнут!

Он молчал.

— Зна-ачит, не можешь, — разочарованно заключил Пикуда. — Ну, тогда попро-оси за себя, Бог тебе не отка-ажет.

— Бога нельзя просить за себя — только идола.

И Пикуда почувствовал себя обманутым.

— Ты не Бо-ог, ты не Бо-ог! — прохрипел он. — Ты та-акой же, как я, убогий, жалкий… И то-оже умрёшь!

Он с размаху ударил его. А когда он упал, навалившись, стал душить крестом:

— Примерь-ка, примерь-ка…

Он не сопротивлялся, и через минуту всё было кончено.

Увидев, что натворил, Пикуда, как тень, выскользнул на улицу.

Скрипнула кровать, Пикуда встал, долго смотрел на себя в зеркало, потом направился к выходу. И только в дверях я понял, почему он казался выше — у него пропал горб.

Следователь: А почему вы его не задержали?

Рыбаков: Я ему не судья.

Фома Ребрянский: Этот рассказ выглядит правдоподобно. Николай Пикуда был предан учителю, как собака. В отличие от остальных, настроенных скептично, он боготворил его. Он безоговорочно признавал в нём сына Божьего, оттого и убил. В собственных глазах его предательство было оправданным, он считал, что его предали раньше. И он не пережил обмана. Когда у него отобрали иллюзию причастности к Богу, жизнь потеряла смысл. На другой день его выловили в реке.

Следователь: Вас приглашали на опознание?

Ребрянский: Да. Я стоял над телом, и мне не хотелось плакать, точно я знал заранее, что всё кончится именно так.

Семён Рыбаков: Меня тоже привлекли к опознанию. Убийца и убитый лежали в одном морге, голые, и казались похожими, как все мертвецы.

Матвей Левин: Причина смерти была налицо, родственники отсутствовали, поэтому на вскрытии я не настаивал.

Следователь: А на третий день тело исчезло, вам это известно?

Левин: Да, известно.

Следователь: И что вы скажите?

Левин: Не знаю, для меня это загадка. Как, впрочем, и всё, что с ним связано. Иногда мне кажется, что это был сон.

Семён Рыбаков: Куда пропало тело, боюсь, мы никогда не узнаем. Допускаю, его выкрал кто-то из упомянутых сегодня.

Следователь: Зачем?

Рыбаков: Возможно, для каких-то обрядов. Поклоняются же святым мощам.

Следователь: Надеюсь, это были не вы?

Рыбаков: Зачем мне? Я и так постоянно ощущаю его присутствие. А вчера, когда ехал мимо того места, где впервые подобрал его, мне показалось, что он стоит в тени дерева, как тогда у Гефсимана, в нашу тайную вечерю.

Следователь: Ну, поиск духов не входит в мои обязанности. Рассмотрев все обстоятельства, я не нахожу оснований для уголовного дела — тела нет, подозреваемый в убийстве мёртв, мотивы и состав преступления отсутствуют… Все свободны!

Сентябрь 2018 г.