15 Мар Павич
Талант редко совпадает с известностью. Но Милорад Павич являет собой счастливое исключение. Изобретя собственную шкалу измерения, ведь искусство больше эстафета, чем бег наперегонки, «Вашингтон таймс» назвала его «рассказчиком, равным Гомеру», а мадридская «Темпо» «одной из величайших личностей в мировой литературе».
В чем секрет такого успеха?
Бодлер считал, что Эдгар По завораживает прежде всего своими интонациями. «О чем бы ни говорил американец, — пишет Бодлер, — сразу становится чем-то значительным». В той или иной степени эти слова относятся к любому писателю, и особенно к автору «Хазарского словаря», который также нащупал интонации, искупающие все грехи. И действительно, пространство между реализмом и парадоксом, «умноженные и подвижные точки зрения» /выражение Чарльза Симича/, с которых Павич рассматривает людей и события, не доступно критике. Самоирония надежно укрывает от ее притязаний. «Он делает нас участниками фантастической, полной юмора игры метафизического оптимизма», — пишет Зоран Глушчевич. И это справедливо. Однако во всем есть оборотная сторона. Герои Павича не претендуют на реальность: им не сочувствешь, им не веришь. К ним неприложимы понятия «фальши» и «художественной достоверности», их роли разыгрываются вне жизненной сцены, на подмостках сколоченных, если не в шутку, то почти не в серьез.
Можно возвышаться до читателя, можно снисходить к нему, одни писатели глупее своих книг, другие — умнее. И Павич из последних. Его тексты, местами трагические, пересыпаны гиперболами, уводящими в область невероятного, его метафоры, порой делающие честь любой поваренной книге, опускают метафизику на общедоступный стол. Его перо рисует причудливые картины, однако язык беллетристически прост. Павич отвечает настроениям века, он очень демократичный писатель. Безусловно, его главный прием — гиперболизация, но на руках у него достаточно козырей. Проза и поэзия у него движутся навстречу друг другу, как руки при объятиях, он постоянно рождает вещи в себе. В углу у него ворочается тишина, которую мы не слышим, а время постоянно сопрягается с пространством. «Настоящее заключено там, где мы пребываем, — говорит его герой, — прошлое наполняет пространство отсутствия». Читатель то и дело натыкается на эти странные фигуры речи, и постепенно его глаза «павичизируются».
И тогда он попадает в капкан к сербскому магу.
Сказанное относится ко всему творчеству Павича за исключением, пожалуй, некоторых ранних рассказов и нескольких страниц из «Маленького ночного романа».
Я не разделяю восторгов критики по поводу текста в кроссвордной упаковке или в ящике для письменных принадлежностей. Располагать материал в шахматном или алфавитном порядке, все равно что попадать просяным зерном в угольное ушко. Я не вижу также, чем нелинейное письмо отличается от традиционного, ведь литературе известны и «Рукопись, найденная в Сарагоссе», и сказки Шехерезады, и «Сон в красном тереме», конструкции которых вполне претендуют на то, чтобы сопрягать словесность с интернетовской субкультурой. Каждый пишет, как может. Павич — мастер деталей, отсюда его романы в рассказах, отсюда мозаичность его повествования, вывернутые рукавицы его новелл. У него появились эпигоны, в Сербии, да и за ее пределами, сложилась целая школа «павичистов», не обладающих, однако, ни даром своего основателя, ни его мышлением. Павич одинок, он до мозга костей идиоритмик, но писать не во имя братства, значит рисковать остаться непонятым. Его проза «как бы» замыкается игрой, он писатель абсурда, но к его произведениям неприложимо «верую, потому что безумно».
Оценить писателя можно по тому, что остается от его книг. У Павича мне врезалась в память притча о тринадцатом апостоле, пришедшем на Голгофу учиться не жить, а умирать, рассказ о смерти, как языке общения с Небом, да уже упомянутые страницы об архитекторе Свиларе, переживающем трагедию своего /и моего/ поколения.
А это совсем немало.