16 Июл Поза трупа

Елизавете Александровой-Зориной

Утром в Москве кого-то убили. Жаль, не меня. Контрольный выстрел в голову оборвал бы мою никчёмную жизни. Передают, убийство было заказным. Жаль, что исполнителем был не я. Контрольный выстрел в голову покончил бы с моей пустой, бессмысленной жизнью.
Вечереет, за окном льёт дождь.
Я смотрю последние новости.
Кого-то куда-то назначили, кого-то откуда-то перевели, где-то встреча в верхах, где-то протесты против очередной реформы, кто-то победил на выборах, «Реал» обыграл «Баварию», развод «звёздной» пары, цунами, курс валют, указы правительства, наводнение в Индии — третье за месяц, какая Индия без наводнения, — обострение конфликта на Ближнем Востоке — куда дальше, но конфликтов на Ближнем Востоке, как наводнений в Индии — заявление американского президента, которое повторяют трижды (трижды!), поимка уссурийского тигра — альбиноса, что очень важно, — цены на нефть, яхты и недвижимость — какое отношение это всё имеет ко мне? — наконец, прогноз погоды, для которого достаточно перевести взгляд за окно, впрочем, новости как новости, одни и те же по всем каналам, продолжение вчерашних, через запятую, и т. д. и т. п.
Но при чём здесь я?
Щелчком я заставляю диктора замолчать, и меня сразу окружает реальность — шкаф, кресло, обои со скачущими всадниками, хромой стул, скатерть белёсыми разводами, книги за стеклом полок, как на тюремном свидании, пыльные занавески, дырявый глобус, как напоминание о том, что нигде не был, выпирающие из-под кровати тапочки — я сижу в носках — непривычная после телевизора тишина.
Я думаю об утреннем убийстве в Москве.
Как и три недели назад я думаю об убийстве.
По карнизу стучит дождь. А три недели назад солнце било сквозь занавески, ложась на полу яркими трапециями. Уперев язык в щёку, я выдавливал бугорок, на котором скрёб недельную щетину. Время от времени я протирал ладонью запотевшее зеркало, стараясь не обжечься под горячей струёй, смывал с бритвы омертвелые волосы и подмигивал человеку с намыленным лицом, в котором не узнавал себя.
«Эй, приятель, до чего кислая у тебя физиономия! Ну давай, пошути, чтобы я посмеялся, как в детстве, когда смешил задранный вверх палец. Но ты бессилен сделать даже это, твои мысли кружатся вокруг одного и того же, как мошкара над лампой, ты думаешь, ты напряжённо размышляешь. И ты тратишь поистине титанические усилия, чтобы не думать. Ты стараешься изо всех сил, ты просто монумент прилежания, сгусток воли. О чём ты стараешься не думать? О том, что никому не нужен? О том, что тебя предадут? Как и любого на свете, но тебе от этого не легче. О том, что род человеческий лишь плесень, эволюционировавшая на космической песчинке, а ты один из её микробов. Ты сосредоточен, упрям. Покрываясь холодным потом, ты пытаешься не думать, что безоговорочно смертен, а Бога нет. Ты гонишь от себя мысли о будущем: впереди у тебя пустота, а прошлого скопилось так много, что оно не позволяет начать всё заново. Твоя биография составит уже целый лист, твоя лысина отхватила пол головы, предоставив оставшуюся седине, а ты так и не знаешь как жить. Не зачем, об этом уже нет речи, а хотя бы как. Просыпаться, чистить зубы, завтракать, смотреть новости, с упоительным безрассудством бросаться в западни мелких забот, с их уколами суеты, нервотрёпками, никчёмной радостью и пустым огорчением — всё что угодно, лишь бы притупить боль, раз за разом не спрашивать себя: „кто ты?“, „зачем живёшь?“, „почему ещё не умер?“, лишь бы не видеть, как утекает время. А можно не плыть по течению, не завтракать, не просыпаться. Можно валяться с закрытыми глазами до следующей ночи, скомкав день, как страницу неудачного черновика, выбросить, не размыкая век, промечтав о том, как бы провёл его, если бы ты был не ты, если бы ещё не утратил остатки надежд и от тебя хоть что-нибудь зависело. Можно провести весь день в постели — разницы никакой. Никто не заметит твоего выбора, перемены в твоём распорядке, привычках, образе жизни, и в первую очередь — ты сам.
Ты стараешься не думать обо всём этом, но у тебя плохо получается.
А ещё ты стареешь. Говоря проще, медленно умираешь.
Ну что, приятель, угадал?
По глазам вижу — в точку.
Да, плохи твои дела, но ты не отчаивайся, не смахивай слезу мыльными руками. Лучше тщательно брейся. Или, знаешь, убей кого-нибудь. Нет-нет, себя всегда успеешь, лучше какого-нибудь негодяя, мало ли их вокруг, ну тех, кого ты считаешь такими, а как на самом деле не важно, главное, выбрать из них будет раз плюнуть. Почему сразу безумие? Разве ты должен страдать один? Тебе плохо, пусть кому-то будет ещё хуже. Что тебе до него? И что ему до тебя? Микробы и есть. Одним больше, одним меньше. Да, убил бы кого. А хоть бы и сумасшествие? Ну и что, что психопат, подумаешь, удивил, других-то и нет. Соглашайся, отличная идея!»
Вздрогнув, я сильно порезался. Нет, это уже чересчур! Из раны, окрашивая раковину, закапала кровь. Ничего страшного, порез не глубокий, достаточно залепить пластырем, но руки затряслись, просто ходуном заходили. Тоже мне убийца! Или это от возбуждения? Может, и правда, попробовать? Но обратной дороги не будет. Дороги к чему? Пустому месту? Зачем себе врать, скажи лучше, что тряпка.
Конечно, это лучше, чем диагноз. А думать об убийстве, несомненно, диагноз. Лучше быть тысячу раз тряпкой! Даже если не дойдёт до дела. Ну и пускай у меня кишка тонка — не мальчишка, на «слабо» меня не взять! Я киваю, продолжая сидеть на кровати. Сняв носок, чешу пятку. Проходит минута, другая. Я пытаюсь улыбнуться. Это всего лишь мысли, мало ли что приходит в голову. И всё же. Я сижу в одном носке, пока не решаю выйти в город.
После дождя свежо. Жёлтые фонари отражаются в мокром асфальте. Одно за другим закрываются кафе, выпуская одиноких подвыпивших мужчин, которых караулят размалёванные проститутки в высоких чёрных сапогах. Это твой шанс — стараясь не наступать в грязные лужи, отвести её за угол, в тёмном переулке прижаться спиной к глухой кирпичной стене какого-нибудь дома, а когда она посреди чёрного, размякшего глинозёма опуститься на колени — в этот момент ты понимаешь, для чего у неё такие высокие сапоги — задушить. У тебя есть для этого шарф, возможно, ты повязал его не от холода, а подсознательно планируя убийство — эта мысль, промелькнув, однако не задерживается в твоём сознании, — найдутся и силы, да, конечно, их хватит, несмотря на возраст, ты ещё крепкий мужчина, достанет, вероятно, и решимости. Ты видишь её склонённую голову, её крашеные хной волосы, чернеющие у корней — мгновенье ты даже решаешь, не парик ли это — видишь как просвечивает, колеблясь на холодном ветру её короткое газовое платье, видишь тонкую, в мурашках шею, на которую, сразу после того как в лицо ей брызнет липкая струя, накинешь шарф и сдавишь, пока она будет судорожно хватать тебя за брюки, а её тело не потяжелеет, повиснув на шерстяной тряпке, но ты же не Геракл, чтобы удерживать его — и выскользнувший шарф, наконец, завалит его набок. Ты бросаешь прощальный взгляд на эту позу эмбриона, позу трупа с поджатыми коленями, и, снова повязав шарф, неторопливо удаляешься в неверном свете мерцающих фонарей. Всё просто как в триллере про серийного убийцу. Можно даже не доводить до сексуального пика, это придаёт сцене пошлый оттенок, а задушить сразу, как только она станет расстёгивать брюки. Да, это было бы лучше. Я туже затягиваю шарф. Ощупав меня глазами, молодая женщина в газовом платье трогает меня за локоть, её чувственный рот растягивается в улыбке:
— Прогуляемся, красавчик?
Я отдёргиваю руку. Она делает со мной пару шагов.
— Ты уверен, красавчик?
Я прибавляю шаг. Достав сигарету, закуриваю.
— В другой раз, красавчик, — доносится в спину. — Приходи, буду ждать.
Да, я уверен. Уверен на все сто. Это не триллер. И я не красавчик. Я отвечаю за себя. Какой из меня Джек-потрошитель! Просто разыгралось воображение. Как любой нормальный человек я держу себя в руках и ручаюсь за своё поведение. К тому же я не изуродованный воспитанием ханжа, не моралист, не религиозный фанатик, и не испытываю ненависти к проституткам. Но может, Потрошитель, тоже не испытывал? Просто проверял — тварь он дрожащая или право имеет? Но это уж совсем ерунда. Проституток убивают спьяну, или чтобы не платить. А все эти завиральные идеи по боку. Много чести для здорового человека поддаваться им. Убивают в кухонной ссоре, под горячую руку. Иногда от скуки. Да и то чаще в воображении.
Вернувшись, я в изнеможении валюсь на постель.
Как учили на занятиях йогой, принимаю позу трупа.
В ушах звучит голос инструктора:
«Лёжа на спине, слегка развести ноги, руки повернуть ладонями вверх, глаза прикрыть. Сосредоточиться на дыхании, вдох-выдох, вдох-выдох, как можно медленнее, диафрагма не поднимается. Задержать дыхание, постепенно растягивая паузу до полной его остановки».

У любого порока есть свой адвокат, придающий ему респектабельность, обращающий его в нечто совершенно невинное. Эта глубоко заложенная в нас апология зла делает жизнь сносной. А как иначе смириться с ежедневным грехом, который мы совершаем? Как вынести мелочные, подлые поступки, сопровождающие нас изо дня в день? Как не быть растоптанным совестью, как, наконец, остаться в здравом рассудке, уговорить себя не покончить одним махом со всем этим бессмысленным кошмаром, с этим абсурдом, который выстраивает зло? Но природа надёжно нас защищает. И горе тому, с кем разорвал контракт назначенный ею адвокат.

От безделья ты лезешь на стену. Бессмысленная маета выливается в кружение по квартире — из угла в угол, из угла в угол. Ты ищешь спасение в беспорядочном сне. День давно перепутан с ночью, и ты неделями не видишь солнца. Ты принимаешь снотворное, запивая его вином. Ты смотришь телевизор. Ты прислушиваешься к хлопанью дверей, перебранке соседей, шороху голубей на балконе. Но как ещё бороться с гидрой, у которой каждые сутки вырастают двадцать четыре головы? Все книги перечитаны, мысли передуманы, слова произнесены. Ты, конечно, разговариваешь с собой — с кем же ещё? — выстраивая из слов очередные цепочки, слагая их в новые, как тебе кажется, комбинации, но это скорее по привычке, чем от желания высказаться. Ты давно заметил, что обновлённая комбинация слов несёт старый смысл, сводясь к повторению, искажённой цитате, попугайству. Разговоры тебе больше не нужны, ты их изжил. Я тоже целыми днями молчу. Однако изредка, за завтраком или бритьём, у нас случается беседа. Обычно её заводишь ты, превращая в монолог, отводя мне роль слушателя.
Например, ты говоришь (безо всякого вступления):
— «Кто ближний мой?» — спрашивают Христа. В ответ он рассказывает притчу о добром самаритянине. Обычно она толкуется в том духе, что ближний это не только родственник или друг, а любой повстречавшийся. Ответ Иисуса провозглашает таким образом всеобщую любовь. Но сегодня он обретает иную окраску. Ведь первый встречный не сделает для тебя ничего с той же вероятностью, что и родной брат. Безучастность и равнодушие всех уравнивают, превратив в одинаково близких и одинаково далёких.
— Забавная интерпретация, — мямлю я, качнув головой, но ты не обращаешь никакого внимания.
— Да уж, ближние… Раньше я был с ними искренен, бескорыстно участвовал в их судьбах, я готов был отдать им всё и ждал от них того же. И это приносило одни разочарования. Я верил, а меня обманывали, я надеялся, а меня предавали. Я получал раны, которые не успевал зализывать. По сути, я так и жил с разбитым сердцем. А теперь я ничего не жду. И не на кого не надеюсь. Я бесстыдно лгу, никогда не спорю и льщу до приторности. Раньше я был душа нараспашку, а теперь я себе на уме. И мне легче, гораздо легче. Люди ищут моего общества, я слыву отзывчивым, честным. Я — прекрасный собеседник, просто-таки психотерапевт, перед которым изливают душу. Когда в семейных конфликтах — а домашние, как известно, твои враги, — я принимаю сторону своих визави, когда поддерживаю их взгляды, политические, религиозные, то читаю в их глазах признательность. Ещё бы, я на мгновенье избавил их от одиночества! В благодарность они во всём идут мне навстречу, не замечая, или не желая замечать, моей игры, и таким образом я добиваюсь от них притворством того, что раньше не мог получить откровенностью. И всё наладилось, стоило стать мизантропом. Но, боже, как я одинок!
— Не больше всех на этом грёбаном свете, — вздыхаю я, делая вид, что не замечаю твоего вранья — это меня переполняет желчь, это во мне растут до небес скепсис и мизантропия. Ты же рассудочен, холоден и олимпийски спокоен. — От одиночества спасает безразличие, которое дано лишь счастливцам.
Я делаю комплимент, но ты снова пропускаешь мимо.
— Когда раньше я слышал: «У меня ближе нет, чем такой-то», то представлял множество друзей, окружавших говорящего, а ближайшим среди них упомянутого. А теперь понимаю, что тот в очереди единственный, а остальные просто прохожие. Нет на свете привязанности. Ни дружбы нет, ни любви. И цивилизация наша дерьмо. Потому что дерьмо мы сами.
С этим трудно не согласится, и разговор быстро исчерпывается.

Ночами ты выходишь в город. На охоту? О, нет! Это город-гиена охотится на тебя. Рвёт зубами грабителей, воров, убийц. Ловит на приманку борделей, казино, ночных ресторанов. Но ты обходишь его ловушки. Ты осторожен. Ты всегда начеку. И ты вооружён. В кармане у тебя столовый нож, едва не прорезающий подкладку, и ты виртуозно владеешь кашне в качестве удавки. Иначе нельзя. Иначе ты жертва. Город, с его обострённым чутьём и всевидящими глазами, чувствует беззащитность. Он тщательно готовит удар и нападает. Город-стервятник. Город-шакал. У него громадный опыт преступлений — убийств, вымогательств, шантажа. Зазеваешься — и ты труп. Но ты тоже не лыком шит, вооружён и очень опасен. Твоя броня отразит любой выпад, затупит любой кинжал. Ты ловок, проворен. Ты не теряешь присутствия духа. Конечно, ты лишь защищаешься, готовый постоять за себя, дать сдачи, ответить ударом на удар. Как броуновская частица, хаотично бродя по ночному городу, ты благополучно избегаешь его лап. Раз за разом ты под утро возвращаешься в свою берлогу, в тесное обиталище, в свой склеп.
Прокуренную комнату, убивающие посторонние запахи — мыла из ванной, сопревших от влаги ботинок из кожзаменителя, принесённого на плаще дождя, — после пары сигарет заполняет облако сизого дыма. Проветривая, я открываю форточку, но этого оказывается недостаточно. Тогда распахнув входную дверь, устраиваю сквозняк. Уличная свежесть приносит воспоминания, грёзы.
Я шепчу (это не молитва, это мольба, обращенная в никуда, лукавая попытка самообмана):
Хоть бы скорее старость! Отсутствие желаний, надежд. Стать овощем, кактусом на подоконнике. Но тебя будет некому поливать. И ты засохнешь также неукоснительно, как погибаешь сейчас в бесплодной пустыне своего одиночества. Да, тебя не спасёт даже слабоумие Ты и сейчас кактус. Колючий, замкнутый. Ты никому не нужен — тебе не нужен никто. Ты — кактус в холодной пустыне, хотя эта пустыня — твоя. Мир за окном так же далёк от тебя, как и ты от него. Исколесив себя вдоль и поперёк, ты нашёл, наконец, что искал — кресло, постель, потолок с невнятным лабиринтом трещин.
Я произношу это уверенно, но знаю, что это ложь.
Я ещё строю планы — привычка берёт своё — на день-два, даже год. Я ещё надеюсь на перелом в судьбе, на встречу с женщиной, которой не буду безразличен. Я надеюсь, хотя надеется не на что. Я знаю, что это глупость. Мне не подняться со дна своего одиночества, но я всё равно строю планы, будто жить ещё ого-го сколько. А ночами у меня щемит сердце, к горлу подступает отчаяние, и я кричу от страха. Сколько мне осталось? Пусть ещё лет пять-десять. Всего ничего. Я отчётливо понимаю безысходность своего положения. Я замираю в позе трупа. «Тебе нечего терять, совершенно нечего, — мысленно шепчу я, — Всё давно изжито, и кроме унылого повторения тебя ничего не ждёт». Это меня успокаивает. Исчезнуть совсем не страшно, миг — и нет тебя. Моё тело постепенно расслабляется, веки тяжелеют, а челюсть, обнажая язык, слегка отвисает.
Я засыпаю.

По телевизору передали об убийстве молодой проститутки. Её нашли задушенной. В репортаже с места преступления отчётливо видна грязная лужа, из-под простыни, накрывающий труп, торчат чёрные сапоги на высоких каблуках. Я знаю, что это не ты. Значит, кто-то читает мои мысли. Похоже, у меня появился эпигон, претворяющий их на практике. Какой-нибудь больной психопат. Это же надо! Одно дело рассуждать, а другое — превратиться в убийцу. Я пытаюсь примерить его роль и быстро понимаю, что жизнь от этого не станет осмысленней. Конечно, адреналин и всё такое. Но я слишком нормален для этого. Передали, что за последнюю неделю это уже второй случай с тем же сценарием — проститутка, задушена за полночь, место пустынное, так что никаких свидетелей. И поза у трупа такая же — завалена набок с поджатыми коленями и высоко задранной юбкой. Похоже, убийца женофоб. Наверняка, полиция отрабатывает эту версию. Конечно, серийный убийца, маньяк, некрофил, извращенец, и хотя жертвы не изнасилованы, преступления совершены на почве сексуальных перверзий. А как же иначе? Иначе просто не может и быть. А ты? Ты — женофоб? Ничего подобного! Конечно, женщины предавали тебя, как и любого, предавали множество раз, но не больше мужчин. Естественно их измены были чувствительнее, ты же не какой-нибудь гей, слава богу, у тебя традиционная ориентация. Взять, к примеру, жену — ушла в самый неподходящий момент — будто для этого есть подходящий? — бросила, когда ты перенёс смертельную операцию. Собрала вещи и исчезла. Даже записки не оставила. Но ты понял её и простил. А как иначе? Ненавидеть после этого всех женщин? Убивать? Это уж слишком! Ты же не какой-нибудь больной психопат. Не шизофреник. Да-да, разве нельзя просто порассуждать? И я теоретизирую. Воображаю. Слава богу, не тёмные века, не инквизиция, за мысли не судят. Представлять — всё, что остаётся человеку без кулаков, вытесненному на обочину жизни. Разве нет? Я сижу перед погасшим экраном, воображаю убийцу и думаю, чтобы чувствовал на его месте.

Иногда беседу начинаю я. Тебе кажется, что я делаю это ни с того, ни с сего, но я просто не выдерживаю, готовый взорваться от переполняющего меня негодования.
— Кто-то — но не я! — прожил мою жизнь, а мне отвечать? За его странные поступки? За нелепые, порой чудовищные мысли, приходившие в голову? За то не совершённое, до которого у него не дошли руки? Какой с меня спрос за ребёнка, которого усадили за школьную парту и которому десять лет вбивали знания так и не пригодившиеся? Ему прививали ценности, которых он не выбирал, которых был, возможно, чужд и недостоин. Это его трагедия, но при чём здесь я? А какое отношение имеет ко мне молодой мужчина, женившийся, как ему казалось, по любви, которого на самом деле прибрала к рукам хваткая бабёнка? Хорошим он был мужем или плохим — какое мне дело? Как и до его развода? Как и до старика, живущего своими болезнями? Нет, это всё посторонние, далёкие от меня люди. Дались они мне! Поэтому никакого загробного судьи быть не может. И никакого бога. А если бы и был, то это он должен ответить за страдания, которые причинила устроенная им жизнь.
— Бога, конечно, нет, — вяло откликаешься ты. — Но я в него верю.
Что тут скажешь — остаётся молчать.
К тому же я высказался.
Ты тоже молчишь.
Но я вижу тебя насквозь, знаю, к чему ты хотел бы меня подвести:
«Зачем ты постоянно бичуешь себя? Твоё самоистязание не служит никакой цели, никакому богу. Оно не приносит никаких плодов. Самоедство ради самоедства. Терзания ради терзаний. Мазохизм ради мазохизма. Ты много учился. Слишком много. В школе ты изучал математику. Но в жизни окружают не геометры, а психопаты, поэтому вместо математики надо было зубрить психиатрию. Ты изучал логику, чтобы от неё отказаться, не обнаружив нигде её следов. Ты знаешь, почему Земля вращается вокруг Солнца, но не знаешь зачем. В университете ты узнал всё о постиндустриальном обществе, кроме того насколько оно отвратительно. Ты не можешь смириться, что цель рождения в передаче своих генов. Может, потому что ты не справился даже с этим? Ты хватаешься за всё подряд — Ницше, Шопенгауэра, Кришнамурти, Фому Аквинского, — за любой путеводитель, надеясь почерпнуть в нём руководство, пренебрегая самоучителем жизни. Поэтому в голове у тебя каша. Твои знания ничтожны. Они не приложимы к практике. Ты знаешь многое, но не знаешь ничего Занялся бы, наконец, делом, изучил бы баллистику, дактилоскопию, виктимологию, юриспруденцию».
Ты мог бы всё это высказать, но твой монолог оказался бы напрасным.
«Догадываюсь, куда ты клонишь, — раскусил бы я тебя, произнеси ты хоть слово. И одной фразой опроверг бы твой сомнительный психоанализ, дезавуировал твой дьявольский совет: — Ты — ловкий искуситель, но тебе не сделать из меня убийцу!
Слышно, как бьют настенные часы.
Мы оба молчим. Оба прячемся в раковину молчания.

Раз за разом, почти каждую ночь, ты отправляешься в город в неизменном кашне и с ножом в кармане. Ты колесишь по Москве, проходя её центр вдоль и поперёк, нарезаешь круги, топчешь её тротуары, её пустынные шоссе, мечешься, как пленник в камере, как крыса, ищущая выхода из лабиринта. К тебе привязываются бездомные собаки, которых ты отгоняешь палкой или резким окриком, за тобой увязываются бродяги, проститутки, пьяницы, выглядывая из тормозящих машин, пристают таксисты, предлагают подбросить, оценивая состояние твоей души и твоего кошелька — их ты молча игнорируешь. Ты минуешь оживлённую даже ночью площадь Трёх Вокзалов, на Каланчёвской улице идёшь по рельсам, где навстречу тебе изредка громыхает заблудившийся, спешащий в депо трамвай, тебя окружают выступающие из темноты здания, сталинские высотки, нависающие, как египетские пирамиды, мосты с мчащимися куда-то горящими поездами, чернеющие за оградой скверы, ангары, кинотеатры, с давно потухшими экранами, витрины, остановившиеся светофоры, закрывшиеся кафе. Тоскливый, мёртвый город! Что ты потерял в нём? Что нашёл? Возвращаясь, ты даёшь себе слово больше не караулить в пустынных местах одиноких прохожих. Но это сильнее тебя. Приходит вечер, и ты начинаешь собираться, прокручивая в голове свой маршрут. «Обратной дороги нет», — думаю я, наблюдая в зеркале твои сборы. «Обратной дороге — нет!» — скалишься ты, заостряя мои мысли, чётко расставляя в них акценты. Ты умнее. Хладнокровнее. Находчивее. И аморальнее? Это как посмотреть. Ну разве на самую малость. Для Бога, которого нет, помыслы важнее действий. Ибо первые — причина, вторые — следствие. А то, что в нашем перевёрнутом мире мысли не подсудны, а мораль оценивается по действиям, доказывает его принадлежность дьяволу.
— Так значит дьявол всё-таки есть, — ухмыляешься ты, с трудом попадая в рукава плаща.
— Безусловно, только он и есть.
Я хочу развить свою мысль — будто тут есть что развивать, — но ты уже хлопаешь дверью.

Я спятил со своей выдумкой. Определённо спятил.

Неубранная комната, повсюду пыль. Пыльные окна, пыльная мебель, на картине в пыльной раме изображено пыльное лето. Пыль, въевшаяся в половик, абажур, кресло, пыльный матрас, на котором я сплю, пыльный пылесос, которым не пользуюсь с тех пор, как ушла жена, слои пыли на полках. На балконе пыль вперемешку с паутиной и засохшими мухами. На пыльном подоконнике за пыльными занавесками пылятся кактусы. Почему я не убираюсь? У меня депрессия? Нет, ко мне пришло озарение, наступило чёткое осознание, что убираться незачем — пыль достигла насыщения, своего порога и больше не растёт. Во всяком случае я этого не вижу. И это главное. По утрам я надрывно кашляю, умываясь, сморкаюсь кровью. «Лопаются сосуды, — успокаиваю я себя. — Лопаются мелкие сосуды». Я их не вижу. И это главное. Верить можно только в невидимое — Бога, судьбу, будущее. Впрочем, это не про меня, это я загнул.
А вот что про меня, так это — смерть.
Я умирал тысячи раз, переживая панические атаки. Тогда кажется, что пришло последнее мгновенье, конец всему. Мозг не отличает иллюзии от реальности, его импульсы заставляют покрываться холодным потом, сердце бешено колотиться, и поделать с этим ничего нельзя. Приступ паники цепко держит в своих паучьих лапках, заставляя, как муху, дёргаться в конвульсиях. Так длится вечность. Вечность, в которую растягиваются минуты, а когда страх, животный страх, этот ни с чем не сравнимый ужас, ужас из ужасов, отступает, испытываешь эйфорию. Будто на расстреле все пули пролетели мимо. Или упав с небоскрёба зацепился за крюк. Так бывает во сне. А я переживал это наяву. Да я часто бывал на грани жизни и смерти. Но ни разу не видел, как умирают другие. А ты? Ты видел? Ты молчишь, принимая меня за идиота. Ну, конечно, откуда тебе видеть такое.

Никакого различия, никаких предпочтений!
Представлять, так до конца.
Перед тобой, как перед смертью, все равны — в этом и состоит божественная простота твоих замыслов, непорочная чистота твоего эксперимента. Именно поэтому ты похож на верховного судью, непредсказуемость действий которого олицетворяет случай.
Ты идёшь по Садовому кольцу, сады которого сохранились только в названии, бредёшь по унылым проспектам Старого и Нового Арбата, вдоль чахлых деревьев, облезлых подъездов и тёмных подворотен, тебя слепят фары проносящихся с рёвом машин, заставляя надеть чёрные очки, нелепо выглядящие глубокой ночью, тебе не попадается навстречу ни одного прохожего, ни одна бездомная собака не перебегает тебе дорогу, а обступившие громады серых зданий подчёркивают твоё одиночество. На переходе под Самотёчным мостом ты терпеливо ждёшь переключения светофора — бесконечно долго горит красный, но ты законопослушный гражданин, и не можешь нарушать правила даже ночью, когда вокруг никого и они бесполезны, — ты водишь головой, не снимая очков, ощупываешь глазами темнеющий сквер, пустые лавки со стоящими рядом чугунными урнами, когда твоё внимание привлекает фигура спящего ребёнка, свернувшегося калачиком на одной из них. Руки, сложенные под головой, поджатые колени. Поза эмбриона. Поза трупа. Вспыхивает зелёный, ты переходишь улицу, медленно направляясь к спящему — ты уже видишь, что это мальчик, лет одиннадцати, не больше, различаешь его соломенные волосы, голые ступни в босоножках, слабое посапывание, — ты склоняешься над ним, замираешь, точно решая для себя какую-то задачу. Ребёнок недавно на улице — под ногти ещё не набилась грязь, одежда не превратилась в лохмотья, — нет-нет, он не беспризорник, вероятно, из хорошей семьи, просто убежал из дома, так бывает — пустяковая ссора, не купили обещанную игрушку или наказали за «двойку», лишили компьютера с любимой электронной игрой, поставили в угол, откуда он и дал дёру, о чём вскоре пожалел, когда опустись сумерки, когда заблудился в каменных джунглях, потеряться в которых раз плюнуть, куда проще, чем в лесу, и куда опаснее. На щеках уже высохли следы от слёз, которые он растирал грязными ладошками, пока зарёванный не уснул. Поначалу им владело мстительное чувство, но постепенно удаляясь от дома, он всё отчётливее представлял, что наделал, воображал, как, сходя с ума, мечутся родители, обзванивая его школьных друзей и слыша одно и то же: «Нет, не приходил». Солидаризируясь с родителями, ты считаешь его проступок чудовищным? Называешь его маленьким гадёнышем? Ничего подобного. Виноват он или нет для тебя не имеет никакого значения, и в этом ты похож на высшего судью. Ты равнодушно смотришь, как он умирает, смотришь как на раздавленную гусеницу, не испытывая даже брезгливости. Ты — зверь? Вурдалак? Садист? Нет, тебе не нравится убивать. Ты не испытываешь от этого наслаждения. Тебе это не нужно, в любой момент ты можешь это бросить. Просто мальчик подвернулся тебе под руку. Просто так сошлось, что в это мгновенье слилось воедино твоё настроение, испорченное долгим ожиданием светофора, пустынное место, безлунная ночь, брошенный мальчишка, его раздражающая беззащитность. Ты бы мог пройти мимо. Мог бы, разбудив, подсказать ему дорогу, как делал это тысячи раз, когда тебя останавливали заблудившиеся прохожие, мог бы даже проводить домой, до подъезда, чтобы не выслушивать благодарность родителей, не подниматься с ним в квартиру, ты бы мог улучшить свою карму ещё одним добрым делом, но ты поступил иначе. Потому что нашла блажь. Потому что был уверен в безнаказанности. Потому что нет ни кармы, ни добрых дел. У тебя нет ни злобы, ни вожделения. Твоё сердце бьётся ровно, твоя кровь не бурлит, а течёт спокойно, словно ничего не произошло. Ты не испытываешь жалости. Сострадать убитому невозможно, иначе зачем было его убивать. Тебя посещает только лёгкое отвращение к сопливому малолетке, заляпавшему кровью рукав плаща, когда нож входил ему в сердце. Тебе надоело смотреть на его конвульсии, ты оставил его умирать на лавке с натекшей вниз лужицей вязкой жидкости, свернувшейся на песке, ты медленно удалился, будто ничего не было, а он по-прежнему спит с ангельски безмятежным личиком. Впрочем, ничего и не было. Кроме того, что ты вызвал такси и велел шофёру отвезти ребёнка в ближайший полицейский участок.
Разве не так?
Я снова ставлю себя на твоё место.
Конечно, по-другому и быть не могло.

Проржавевший кран долбит умывальник. С той же методичностью я повторяю снова и снова, что в жизни есть только иллюзия смысла. За неё хватаются, как за соломинку, и горе тому, кто её утратит. Тогда гарантирован психоз. А меня спасает воображение. Я представляю себя серийным убийцей с той же лёгкостью, с какой ребёнок воображает себя бэтменом. Ты считаешь это патологией? По-твоему я — шизофреник, а ты моя субличность? Ошибаешься, приятель. Нас слагает сумма программ, а никакого «я» нет. Мы не сложнее лягушек, подчинённых инстинктам и рефлексам, а в голове у всех мозжечок, ганглии, гипоталамус. Мы состоим из множества субличностей, отвечающих за наше поведение, допустим, одна из них ты — убийца, моя проекция, выдуманный мной образ, — но что это объясняет? Мою склонность к патологическим фантазиям? Но разве она предосудительна? Разве кто-нибудь узнает о ней, пока она не переходит границ внутренней реальности? Разве мало воображали себя Наполеоном? Кому-нибудь это помешало?
Я рассматриваю на потолке разбегающиеся трещины.
Я продолжаю думать под аккомпанемент капели.
А хоть бы и было подозрение в собственном сумасшествии? Как его проверить? Пока не убил — здоров, убил — безумен. Но внутри-то я тот же самый. Получается сколько ненормальных расхаживает вокруг, способных на преступление! В черепную коробку-то к ним не залезешь. А сколько нормальных, которые убивали? Взять хотя бы военных. Миллионы убийц! Или война — это массовый психоз? Помешательство? А комендант немецкого концлагеря, отправивший два миллиона в газовые камеры? Прекрасный семьянин, мягкий, уравновешенный, коллекционер старинных картин и меломан, заявивший на суде о своей полной вменяемости? Или взять тебя, приятель. Может, тебя в детстве унижали? Насиловали? Возможно, ты подвергался сексуальным домогательствам? Ничего подобного! Ты из благополучной семьи, сын респектабельных родителей, ты закончил университет, пытался сделать карьеру, в общем, был не хуже других, да какой там, ты был лучше многих и многих. Разве убивают только чёртовы извращенцы? Разве для этого надо иметь психологическую травму? Разве у киллеров свёрнутые мозги? Кто сказал? Убивать как раз норма. Признак здоровой психики, животного начала, неиспорченного воспитанием. Хищника, выигравшего эволюционную гонку, только стесняют все эти «не убий», все эти лицемерные заповеди, способные ввести в заблуждение лишь ребёнка. Кому нужны эти уси-пуси? Люди всегда обходились без этих соплей. Так, может, ты хочешь что-то доказать? Ножом и удавкой? Тогда, может, стоит вырезать на телах своих жертв «Q.E.D.»? Или оставлять начертанные их кровью записки: «Что и требовалось доказать»? Но кому доказать? Себе? Ты и так это знаешь. Миру? Он утонул в лицемерии и пройдёт мимо твоего послания. Твои поступки бесцельны. Как сама жизнь. Как природа, эволюция. Тогда почему ты всё ярче всплываешь в моём сознании? К чему это пустое искушение?
Мои мысли путаются, как паутина трещин на потолке.

Как бывает в таких случаях, полиция поставлена под ружьё. Её информаторы, доносчики, агенты, осведомители, сбиваясь с ног, переворачивают весь город. Возможно, полицейские даже заключат союз с авторитетами криминального мира — серийный убийца, залезший на их территорию и затронувший их интересы, для них вне закона. Маньяк — это волк-одиночка, которого травят всем миром. У него нет покровителя, ему не на кого положиться. Даже воры готовы расправиться с ним. Даже обычные граждане. Но в этом залог его успеха. Я представляю как обескуражены следователи — ни мотива, ни свидетелей, ничего. Задушенные проститутки в Москве не редкость, а искать их врагов гиблое дело — круг подозреваемых этом случае слишком широк. Так что ни единой зацепки. Неизвестно даже связаны ли оба убийства. А предположим, обнаружилось бы ещё тело убитого мальчика? Это бы всё только запутало. Трудно представить, что за его гибелью стоит тот же серийный убийца. Причиной смерти в первых двух случаях явилось удушение, а здесь наличествует колотая рана. Кроме того у потерпевших разный пол, возраст, что свидетельствует о другом почерке. Да мало ли пропадает детей? Московский молох глотает их десятками, этот город-убийца, город-маньяк для каждого из них уготовил свою историю. Но если действует психопат, у полиции есть надежда. Больные склонны к повторению, их действия, подчинённые заданной программе, отвечают на властные импульсы в мозгу, поэтому рано или поздно приведут на виселицу. А если убийца нормален? Если действует расчётливо, трезво? Если внутри него не сидит зверь, требующий новых жертв? Если спокойно проходит мимо возможности убить безнаказанно? Если может без труда залечь на дно? Если он такой как ты? Убивая, ты не чувствуешь возбуждения, твои руки не трясутся, а голова остаётся холодной. Ты не делаешь из убийств ритуала, не фетишизируешь их орудий. Твой шарф вместе с другой одеждой болтается на вешалке в прихожей, а кухонным ножом, которым перерезал горла, ты намазываешь бутерброд к завтраку. Твой прагматизм безмерен, твоё безразличие уничтожает брезгливость, сводит на нет отвращение и страх. Ты не боишься напоминаний — напоминаний о чём-то незначительном, обыденным, дежурном, точно визит к парикмахеру или поездка в метро. Ты не испытываешь стыда, не чувствуешь раскаяния, поэтому бездушные исполнители твоего преступления не кричат всем своим видом, не вызывают в тебе ужаса. Забирая жизни, ты не складываешь их в копилку. Не отягощаешь ими память, не строишь из них лестницы в будущее. Ты свободен в своих начинаниях, которые в любой момент можешь оставить, забыть, как перевёрнутую страницу. Таких как ты миллионы, поэтому искать тебя нелёгкая задача. Почти безнадёжная. Полицейским остаётся посочувствовать. Но что тебе до них? Это их заботы, это им надо вживаться в образ серийного убийцы, если они всё-так склонятся к этой версии, это им надо собирать улики, которых кот наплакал. У тебя по этому поводу голова не болит. Конечно, я бы мог помочь им со своим опытом, своим мысленным экспериментом, в котором рассчитаны все детали, делающие преступление идеальным, мог бы рассказать, как обстоит дело, уберечь от ошибок, ложных следов, показать психологию убийцы изнутри, вывернутой как пиджак, продемонстрировать, что её подкладка ничем не отличается от их собственной. Но зачем? Они всё равно не смогут в это поверить, не смогут смириться, что убийцей оказался вполне добропорядочный гражданин, можно сказать, один из них, не какой-нибудь оборотень в погонах, злонамеренный притворщик и скрытый негодяй, а самый что ни на есть примерный столп общества. Да и к чему привлекать внимание? Чтобы нарушился привычный распорядок? Чтобы толкались в прихожей, принося грязь на шершавых подошвах?

Я вижу сон.
Я лежу на кушетке, а какой-то сморщенный человек, выскочивший чёртиком из табакерки, ведёт сеанс психоанализа, довольно, впрочем странный (его голос похож на твой, но это не ты):
«Ну что ты отчаиваешься? На твою долю ещё много выпало — крыша над головой, кое-какие сбережения, ещё не окончательно подорванное здоровье. А лучший друг стариков? Почему ты думаешь, что смотреть телевизор значит расписываться в собственной неполноценности? И не все рекламные ролики — для умственно отсталых! А ежедневные новости вовсе не жвачка. Думать так — это твои, и только твои, проблемы. Ты — человеконенавистник! Но и тут не стоит опускать руки: мозг можно перепрограммировать, провести, надуть верой в бога, в бессмертие, в то, что всё ещё наладится, стоит изменить обстоятельства, образ жизни, начать заботится о здоровье, бегать по утрам, посещать тренажёрный зал, без пропусков, регулярно, будто ходить по нужде, начать думать позитивно, короче, изменить образ мыслей. Нет, не подходит? Ну вот опять ты про жену! Ты неисправим! Хорошо, можно ещё играть в шахматы (с компьютером или ходить в клуб). Можно записаться на какие-нибудь необременительные занятия (изучение японского или искусство оригами). Можно посещать вечера кому за пятьдесят (танцевальные, но лучше с простым чаепитием). Можно, наконец, гулять с собачкой, таксой или пинчером (утром и вечером). Разве мало? Совсем даже нет! Какое к чертям одиночество! В соцсетях ожидают тысячи (тысячи!) друзей! А электронные рассылки (рекламные, но всё же), которые приходят ежечасно? О тебе помнят! И даже в день рождения ты получишь поздравление, красивую открытку, видео, или ещё какую безделицу, неважно, пустячок, а приятно. Одиночество, где твоё жало? Скука, где твоя победа? А вокруг идёт постоянный аукцион, темпы жизни не дают оглянуться, одно соотношение цены и качества, которое постоянно стучит в голове, как счётчик, чего стоит! А информация? Вокруг происходит столько всего, только успевай поворачиваться!»
Приподнявшись на локте, я смотрю на него в упор.
Достав пистолет, всаживаю в него всю обойму.

Мне впору обратиться к психологу. Не тому, из сна, а настоящему, квалифицированному, объявления которых встречаешь на каждом шагу. Я бы дал такой совет любому, окажись он на моём месте. И в первую очередь тебе. Да, тебе он будет как нельзя кстати. Беда в том, что ты считаешь всех этих последователей Юнга и Фрейда шарлатанами. Как и их учителей. Как и всех гуру нашего прогнившего мира. Самозванных властителей дум. Что с тобой поделать? А так совет хорош. Просто великолепен. Психологи, безусловно, помогут, не зря же они свой хлеб едят. Правда, за их гонорары проще сходить к проститутке. Чтобы прочистить мозги. Чтобы её убить.

Через месяц за тобой не пришли. Благодаря полицейским фильмам ты достаточно искушён в работе сыщиков, чтобы понять — расследование зашло в тупик. По сути оно так и не сдвинулось с мёртвой точки. Это «глухарь», который уже сдали в архив. Действительно, кто будет искать убийцу проституток, когда дел и так невпроворот? Город всегда криминален. Бандитизм, грабежи, преступность присущи ему точно также, как автокатастрофы. Его населяют наркоманы, шайки подростков, вымогатели, сутенёры, мошенники, грабители, рэкитеры, карманники, аферисты, воры, с которыми сражается армия полицейских. У последних под нагрудной бляхой спрятан опознавательный знак: «свой — чужой», ради чужих они работают для вида, другое дело, если тронуть их парня. Тогда они всполошатся. Будут кружить по городу, как дикие осы, жаля всех подряд, будут рыть землю, пока не найдут виноватого. Ещё бы, задета их честь! Полицейский — неприкосновенная святыня, и они вынуждены всей сворой рвать нарушившего табу, иначе миллионы потенциальных убийц, которых сдерживает лишь их негласный союз, их железная спайка и взаимовыручка, порвут на части их самих. Верный способ раздразнить их — укокошить полицейского. Совершить подобное значит сунуть палку в улей, растревожить змеиное гнездо.
Я воображаю.
Вторую неделю, встав во весь рост перед зеркалом, которое перевесил в комнату, ты, обнажив торс, тренируешься с ножом в руке. Твои удары, которые ты наносишь отражению, становятся всё отточеннее. Ты уже легко попадаешь в шею, грудь, печень. Короткий вздох, и снова — шея, грудь, печень, три уязвимые точки, три мишени. Ты вспотел, рукоять ножа скользит в мокрой ладони, но ты не прекращаешь занятий, ты упорен, ты чертовски упорен — шея, грудь, печень, потом ты меняешь порядок, не сбиваясь, не промахиваясь, с нарастающей точностью поражаешь цель. За это время ты отпустил бородку, усы — волосы в твоём возрасте растут с космической скоростью, — в магазине на другом конце города приобрёл шляпу с широкими полями. Разработанный план весьма приблизителен, ты знаешь, что неукоснительно придерживаться его, значит лишить мозг оперативного простора, знаешь, что ни одна схема не может учесть всего — что-нибудь обязательно пойдёт не так, и надо быть готовым к неожиданностям, — а поэтому полагаешься больше на свои реакцию, опыт, интуицию. Ты уже не новичок-первоходка, у тебя за плечами несколько трупов, хоть ты их и не считаешь, ты заматерел, стал закоренелым убийцей. Ты расчётлив и хладнокровен. И это вселяет в тебя уверенность. Смешавшись с толпой на Чистопрудном бульваре, ты внимательно изучаешь систему камер слежения, натыканных в городе повсеместно, ты обнаруживаешь слепое пятно, участок, который не попадает в их объективы; подсев на лавочку к какой-то женщине ты начинаешь флиртовать — надо заметить, довольно успешно, — пока не убеждаешься, что, действительно, исчез из поля наблюдения.
Теперь ты готов.
Тебе нужен полицейский.
Любой и всего один.
У тебя много шансов.
Я представляю.
Моросит дождь, фонари двоят твою тень, твои шаги нарочито неуверенны. Ты подражаешь походке пьяного. Полы твоего плаща едва не грязнятся о землю, и ты задираешь их чуть не до колен. Потом останавливаешься, поднимаешь воротник и глубже напяливаешь шляпу. Развернувшись, идёшь назад. Ты делаешь вид, что кого-то ждёшь. Но ты ждёшь на самом деле. И наконец, дожидаешься.
Он худощав, средних лет и что важно, твоего роста. Поднеся два пальца к фуражке, он просит предъявить паспорт. Ты выражаешь недоумение, но в меру, без особого возмущения, паспорт у тебя с собой, и аккуратно сдвинув повязанный шарф, медленно достаёшь его из внутреннего кармана. Всё это время он сосредоточенно вглядывается тебе в глаза. Но ты невозмутим. Ты убийственно хладнокровен. Паспорт заляпан сальными пятнами, и это вызывает у него недовольство, он вертит его в руках, потом, склонив голову, листает. И в этот момент получает удары ножом. В шею, печень, грудь. Тебе не надо для этого задирать руку, ты бьёшь вровень с собой, и всё происходит молниеносно, как перед зеркалом. Но в последнее мгновенье он распрямляется — скользнув по шее, нож не проникает глубоко. К тому же толстая шинель защищает его печень и грудь. Однако тебе везёт — ты даже успеваешь подумать о своей удачливости — нож задевает яремную вену, и тебе в лицо бьёт фонтан крови. Полицейский тяжело оседает. Ты выхватываешь у него паспорт, а подкладкой плаща вытираешь себе лицо. Стоя на коленях, он хрипит, пытаясь зажать пальцами рану. Ты действуешь инстинктивно, а потому молниеносно. Вытащив из его кобуры пистолет, с размаху бьёшь по голове. Удар настолько силён, что размозжил ему череп. Он валится набок, руки безжизненно подворачиваются, а кровь перестаёт хлестать. Ты понимаешь, что сердце остановилось, и, сунув пистолет в карман, быстро уходишь. Теперь ты попадаешь под камеры — сдвинутая на глаза шляпа, торчащая бородка, сгорбленная фигура в окровавленном плаще. Ты ныряешь в проходные дворы. Ты заранее рассчитал маршрут отступления. И всё равно твоя жизнь висит на волоске. Достаточно случайной встречи, достаточно, поднять тревогу. Но тебя это не пугает, ты действуешь хладнокровно, как робот, голем. Уже возле дома, ты вспоминаешь, что оставил отпечатки пальцев — пустяки, их всё равно нет в базе данных.

Я курю в постели, стряхивая пепел на пол. Стеклянная пепельница, полная окурков, стоит на тумбочке совсем рядом, но мне лень до неё тянуться. Я занят, сосредоточен, углублён. Я рисую психологический портрет убийцы. Составляю твой профиль. После десяти сигарет я прихожу к следующим выводам (моя уверенность в их правоте вырастает вместе с моей гордостью):
Раньше, во время «оное», с красной отметкой «до», с опущенным для преступлений шлагбаумом, ты бродил по лабиринтам своих чувств, выворачивал наизнанку банальные истины, путешествовал по долинам лжи, переваливал через нагромождение мифов, пустых обещаний, переплывал, едва не утонув, реки обмана, так и не осознав всю их бессмысленную ничтожность, ты ожидал долго и мучительно, ожидал момента, когда ждать будет нечего. Ты ничего не вынес ни из своих путешествий, ни из своего ожидания. Ты лишь убедился, что надежды несут разочарования, а опыт всегда горький. Ты спрятался за плетень равнодушия, но сквозь его дыры всё равно пробивает жгучее солнце собственной бесполезности. И вот ты решился. Ты пробуешь. Действуешь. Убиваешь. Ты смеёшься над полицией. Ты демонстрируешь её беспомощность, провоцируешь розыски, которые, знаешь, окончатся ничем. Ты отрицаешь закон, попираешь нормы морали. Ты опровергаешь устои общества. Что ты хочешь доказать? Что они не для тебя? Что ты сверхчеловек? Хочешь продемонстрировать своё превосходство? Исключительность? Тебе на это плевать. Ты вовсе не гордишься собой. И не презираешь. Ты и так знаешь, что мораль, общество, воспитание — пшик, дутый пузырь, ничто, — что они не существуют не только для тебя, их нет и не для никого. Ты закрываешь этот театр, балаган, шапито, перечёркиваешь его бутафорские декорации, лицедейство, обман. Ты устал. Устал от его кривлянья, от его размалёванных шутов, их масок с носами из папье-маше, устал от поддельных слёз и вымученных улыбок. Ты больше не хочешь его освистывать, тем более, хлопать ему в ладоши. Ты остаёшься безучастным, равнодушным, пустым. Даже убийства не могут захватить тебя, наполнить твою холодную пустыню. Ты хотел положить конец пресной, бесцветной жизни. Хотел скрасить, если только здесь уместно это слово, своё жалкое, никчёмное существование. Ты мечтал вырваться за его пределы, за стены своей комнаты, за границы города, своего «я». Ты оказался на всё способен. Ты не тряпка, не слабак, не пустое место. Но от тебя по-прежнему ничего не зависит: убийства вписываются в однообразный реестр твоей жизни, не изменив ничего. Так вечерний пасьянс не может оправдать проживания. Так тень не придаёт смысла памятнику.
Может, потому что убийства вымышленные?
Потому что твой разум не отличает иллюзии от реальности?
Или дело в другом?
Ты смертен, и поэтому тащишь кого-то за собой? Ты отправишься в ад, и посылаешь вперёд проводника?
Или ты сходишь с ума?
Я тушу в пепельнице очередной окурок. Пересилив себя, встаю с постели и вытряхиваю её в мусорное ведро.

Мы давно не разговариваем. Поэтому я удивляюсь, вдруг услышав за завтраком:
— Не хочешь разыскать жену? Ну, ушла, бросила, всякое бывает. Найди, может всё и наладится.
Я молчу.
— Нет, в самом деле, откуда такая бесчувственность? Может, она только и ждёт тебя, а вернуться ей не позволяет гордость?
Я молчу.
— Или ты надеешься, что она сама позвонит? Но это же глупо! Будь мужчиной, сделай первый шаг. Зря ты сказал соседям, что после вашего развода она скрылась в неизвестном направлении. От неё ни слуху, ни духу, значит на развод она не подала. Или думаешь, встретила другого?
Я молчу.
— В конце концов, к женщинам надо относиться снисходительнее — их мозг весит в среднем на сто граммов меньше. — В голосе звучит ехидство. — Да прости ты её, разыщи, поговори.
«О чём говорить, если нет любви?» — думаю я. Мои мысли читают:
— А о чём говорить, если она есть? — Раздаётся короткий хриплый смех. — Но шутки в сторону, я действительно считаю, вам пора воссоединиться.
И тут забыв про соседей, я ору во всю глотку:
— Ты издеваешься? Ты — гнусный убийца! Не прячься за забывчивость! Жену ты тоже убил, когда она стала на глазах собирать вещи, когда не помогли ни слёзы, ни увещевания, на которые она только рассмеялась, обозвав слабаком, признавшись, что никогда тебя не любила! Ты завернул труп в полиэтиленовый мешок для мусора, обмотал скотчем, так что проступил силуэт с подогнутыми ногами, а ночью отвёз за город! Ты вспотел, роя могилу — если можно считать ею яму в лесу, — так что, вернувшись, провалялся неделю с простудой. Или высокая температура вытеснила все воспоминания об этом?
Я перевожу дух. А после паузы слышу:
— Неужели? Действительно, забыл. Всё проклятый жар. А может, ты всё это придумал? Тебе же легче считать, что она мертва, чем счастлива с другим. Мы оба знаем — ты ревнивец и эгоист.
Я сжимаю кулаки.
Я готов тебя убить.
Но куда я без тебя денусь?
Когда ты появился? Я уже не помню. Прошлое, настоящее, будущее давно смешались, слились, сплелись в один клубок, распутать который не под силу ни одной Ариадне. Возможно, всё началось с того, что внутри что-то треснуло, сломалось, разладилось, что-то раскололось, разбив вдребезги мой мир, даже не мир, а твёрдое осознание присутствия в нём, уничтожив естественное чувство существования, собственной значимости, державшее до тех пор на плаву, согревавшее сердце, истребив ощущение причастности, погружённости, востребованности, вытеснив то, что зовётся реальностью, в область воображения.
Да, похоже, ты возник именно тогда.
Над тобой не тяготеет никакого проклятия, кроме проклятия родиться. Ты не исполняешь предназначений судьбы, её указующий перст направлен мимо тебя, за спину, так что ты можешь видеть лишь совершённые ошибки и повороты с заляпанным указателем, на которые не свернул. Тобой не движет тщеславие, желание остаться в истории тебе чуждо. Ты не сын Тамерлана, не грозный Миран-шах, следовавший совету матери складывать среди дымящихся развалин горы человеческих голов, чтобы быть на слуху миллионов, ты не настолько презираешь людей и не настолько безумен, а твоя мать была благовоспитанна и религиозна. Ты знаешь, что тебе не перещеголять великих злодеев, что твои «подвиги», если их уместно так назвать, будучи раскрытыми, принесут тебе лишь скромное место в их ряду. Твои порывы неосознанны, произвольны, рождённые спонтанно, они не направлены к какой-то цели и не обещают принести плодов. Как и моё воображение, они существуют независимо, отдельно от тебя. Ты ничем не примечателен, ты не выделяешься в метро, супермаркете, соцсетях, пользователем которых ты не являешься, ты обычный человек, человек среди людей, мертвец среди мертвецов. Твой отчаянный бунт, твоё сопротивление монотонному течению жизни, твоя необузданная дикость, варварство и жестокость — только грёзы, безумные грёзы одинокого мужчины. Ты — сон, который видит сновидец, чудовищный, бессмысленный кошмар.

Город, ощетинившийся решётками, пиками железных заборов, на которые хочется броситься, как на амбразуру, город, ощерившийся тюрьмами, казармами, сумасшедшими домами, город, оскалившийся полицейскими, карманниками, грабителями, вышибалами борделей, охранниками магазинов, больниц, ресторанов, привратниками государственных учреждений и военных ведомств, проклятый город, жестокий город, казённый город, город-офис, город-банк, город-контора, обитать в котором значит проходить тест на выживание. Сколько ты здесь? Месяц? Год? Вечность? Затерянный среди незнакомцев с приветливыми улыбками, незнакомцев с холодными сердцами, незнакомцев, похлопывающих по плечу, лезущих обниматься и выкрикивающих в лицо свои жалкие истины. Ты обитаешь среди притворщиков, лгунов, горлопанов, среди безумцев, мнящих себя здоровыми и здоровых, уверенных в собственном безумии, ты бредёшь среди толп улыбчивых, слабоумных стариков и старух — зачем они живут так долго, зачем эта цивилизация покойников? — существуешь среди уродов, изо дня в день, повторяющих одни и те же действия, уродов, отстаивающих великие идеи, которым не суждено сбыться, борцов за права животных, за отказ есть мясо и одеваться в меха куниц, белок или соболей, толкаешься среди проституток, гомосексуалистов, трансвеститов, среди идиотов всех мастей, ты прокладываешь себе путь в скопище негодяев, отвратительных подлецов, мерзких лицемеров, он общается с грубиянами, кошатниками, пьянчужками, скверными, выжившими из ума вдовами в заляпанных халатах, заговаривающими самих себя, с чистюлями, от которых тошнит, и болтунами, от которых хочется оглохнуть. Они выползают из подъездов, подвалов, подворотен, они прикидываются живыми, а разоблачённые, начинают упоённо корчиться. Они хватают, дышат зловонием, рвут на части. Неуловимые призраки, чудовища, которых выпускает с конвейера город. Чем они занимаются, кроме того, что заражают друг друга взглядами, пороками, судьбами? Что они делают, кроме того, что не делают ничего? И разве мир станет хуже, если кого-то из них убить?
В отношении них ты ведёшь себя честно, без ложного лицемерия и наигранного дружелюбия. Их пепел не стучит в твоё сердце — ты готов на него мочиться. Ты — чудовище. Но чудовище среди чудовищ. Ты убивал походя, даже не ради забавы, а просто так, как давят попавшего под каблук паука, вызывающего омерзение, твои жертвы значат для тебя не больше, чем ты для них, и ты готов плевать на их могилы.

Мои мысли порхают как мотыльки-однодневки.

У тебя появился пистолет. А у меня возникла идея устроить бойню. Где угодно, лучше в супермаркете. Тогда ты точно станешь звездою, попадёшь в топ новостей. Тебе не нужны эти пятнадцать минут славы, но ты получишь их бонусом в своей смертельной игре. Ты снова ужалишь из своего укрытия, и как змея спрячешься в нём. Ты притаившийся на дереве клещ. Ты поднявший хвост скорпион. Никто не знает, где ты нанесёшь удар. Ни один полицейский не может предвидеть это. И это отдаёт тебе во власть весь город, делает его тайным властелином.
Ты точно выбираешь место и время, когда убивать проще. Обычный супермаркет, разделённый на отсеки прямоугольной геометрией полок, вольер или тюрьма, по которому в воскресный час пик плавно перетекают волны обывателей, напоминающих тебе обитателей зоопарка или заключённых. Шопинг это праздник, и в иллюминированных залах звучит лёгкая музыка. Какое-то время ты движешься в общем потоке, сливаясь с оценивающими взглядами, скользящими по полкам руками, корзинами на колёсиках, случайными столкновениями, машинальными, невнятными извинениями, брошенными скороговоркой, с мужчинами и женщинами, чьи руки заняты сумками, сетками, пакетами, свёртками — старые и молодые, счастливые и несчастные, их всех объединяет озабоченность, — ты ходишь туда и обратно, помогаешь какой-то старухе уложить продукты в коляску, какому-то веснушчатому подростку достать с верхнего стеллажа бейсболку, ты вглядываешься в маски, под которыми пытаешься угадать лица, а потом ты стреляешь. Чтобы поразить цель, тебе достаточно повернуть дуло всего чуть-чуть, вправо или влево. Выстрелы грохочут один за другим. Ты стреляешь в поглотителей массовой информации, пожирателей сенсаций, скандалов, рекламных роликов, в потребителей суррогатных товаров, отношений, чувств. Стреляешь в общество консумизма. В колонию зажравшихся приматов. В людей-манекенов, замирающих в позах трупов, которые принимали всю жизнь. Стреляешь в приторно самодовольных, самоуверенных, ушлых, пронырливых, снисходительно улыбающихся, ожиревших, помешанных на диете, вегетарианцев и любителей непрожареных стейков, в бизнесменов, менеджеров, начальников, подчинённых, представителей среднего класса, сильных в своих законных правах. Стреляешь в глухую, бездушную Вселенную. В свои несбывшиеся надежды. Пули рикошетят, сшибая с полок пакеты с чипсами, разбивая банки с томатами, которые, упав, смешиваются с кровью. Ты расстреливаешь своё прошлое, бесцельное настоящее и несостоявшееся будущее. Ты смываешь кровью свои бесчисленные обиды. Ты впервые осознал себя победителем. Победителем в борьбе за выживание. Это твой бенефис. Твой триумф. Ты всё-таки добился своего — телевизионные новости будут иметь к тебе прямое отношение, ты станешь их главным героем. На этот раз тебя не скрывают ни очки, ни шляпа. Ты тщательно выбрит. Ты настолько неосмотрителен? Или настолько уверен в своей безнаказанности? А может, ты втайне желаешь разоблачения? Десяток камер — в залах, на входе, в туалете, куда ты заходил по нужде демонстрируя отменное самообладание — снимали тебя, точно актёра гангстерского боевика, и теперь у полиции есть твоё чёткое изображение. И что? После того, как обойма опустела — на это ушло всего несколько секунд, столько длилось твоё торжество, восхождение на пик внутреннего Эвереста, — ты смешался с кричащей толпой, запрудившей выход, и, точно стадо бизонов, топчущей упавших, а на улице, выдав себя за зеваку, дождался полиции. Ты куражился, находя в этом особый шик. Начался опрос свидетелей, ты прислушивался к сбивчивым рассказам, в которых правды было ни на грош, а, потеряв интерес, скрылся в переулке.
Зачем этот неоправданный риск?
Чтобы снова унизить полицию?
Или опасность не так велика?

Я сижу в кресле и, когда не грызу ногти, курю.
— Снова думаешь о жене?
Мгновенье я колеблюсь, признаться или нет, но ты и так знаешь — твой вопрос риторический.
— Снова думаю, — вздыхаю я.
— Брось, все женщины одинаковые.
Надо же, все женщины одинаковые! Тоже, знаток! А сколько их было у тебя? Пять? Десять? Тысяча три? Или «Об этом не стоит и говорить» с довольной улыбкой сытого кота?
— Да хоть бы и одна, раз они все одинаковые.
В логике тебе не отказать. Но шёл бы ты со своей логикой! В мире всё случайно.
— Думаешь, случайно?
Я оживляюсь.
— Посуди сам — родителей не выбирают, какая-то случайная женщина, одна из миллиардов, обручается с тобой, ты клянёшься ей в любви, ей, единственной, твоей половинке, собираешься прожить с ней до гроба в браке, которые заключают на небесах, а в один прекрасный момент тебя бросают ради случайного знакомства… — Ну этого ты не знаешь, — вставляешь ты. — Может, она и сейчас одинока, как в браке с тобой. — Я не обращаю внимания: — Случайный человек становится на работе твоим начальником, указывает, требует, случайные люди толкают тебя на улице, в магазине, метро, тебя может случайно сбить машина, а случайно вырвавшееся слово перечеркнуть твою жизнь; случайно рождаются дети — мальчики или девочки тоже случайно, — которые обретают такие же случайные судьбы…
— У тебя нет детей.
Я осекаюсь.
— Нет детей, а он о них рассуждает, — добиваешь ты, — нет жены, а он о ней думает. — «Насчёт жены ты прав, — проносится в голове, — я не держу удар, у меня стеклянная челюсть». — Ну ещё бы не прав! Да вы только на него посмотрите — стеклянная челюсть! Какой ты смешной! Сегодня ночью пойдёшь со мной убивать?
Я отчаянно машу руками.
За окном льёт дождь. Его шум перекрывает приглушённо работающий телевизор. Я сижу в кресле и выдумываю серийного убийцу. Сижу, курю.

За тобой пришли, заломили руки. Люди в бронежилетах с фонариками на покатых касках выбили дверь, спустившись на верёвках с крыши, влетели в разбитое окно. Выдернув из постели, уложили лицом в пол. Направили автоматы. За спиной у тебя щёлкнули наручники, и тебя поволокли за ноги на лестничную клетку. Всё произошло мгновенно, ты даже не успел закричать. Не успел проснуться. Твоё обмякшее тело подчиняется без сопротивления. Только когда голова застучала о каменные ступеньки, ты в ужасе открыл глаза — на мокрой от холодного пота подушке, со скинутым на пол одеялом. Ты сглотнул слюну. Она была полынно горькой…
Я пытаюсь придти на помощь.
— Во сне властвуют миражи твоих чувств, отголоски дневных впечатлений, всплывают пузыри страха. Но ты не бойся. Тебе всё сошло с рук. Разве ночью ты подхватил насморк. Так что сон не в руку — накануне ты насмотрелся триллеров. Но ты продолжаешь лежать, уткнувшись в потолок. Тебе страшно. Убивать не боялся, а испугался какого-то сна! Где твоё хладнокровие? Ты думаешь, что подошёл к краю, опасной границе, что бойня в супермаркете — последняя черта?
— Ни черта, не черта! — каламбуришь ты, молодцевато вскакивая с постели.
Но мне не смешно.
Во рту у меня привкус сна.

Экспертиза установила, что пули в супермаркете выпущены из пистолета зарезанного полицейского. Версия стала очевидной, и газеты подхватили её. «Маньяк на свободе!», «Городу объявлена война!», «Террор без времени суток!», и далее в том же духе. Тебя нарекли «Убийцей полицейских» — хотя на твоём счету всего один — «Врагом общества» — но общество тебе до фонаря — «Чудовищем среди москвичей» — с этим ты мог бы поспорить, выясняя, кто ещё большее чудовище, представив доказательством всех чудовищ, обросших семьями, с детьми-чудовищами, с собаками-чудовищами, с истеричными самками-чудовищами, указав на чудовищ с тугими портмоне, каменными сердцами и пустыми взглядами, чудовищ в дорогих авто, бутиках и люксовых ресторанах, на всю эту чудовищную толпу чудовищ. Но тебе плевать. Кричащие заголовки не льстят твоему тщеславию, не щекочут твоих нервов. Тебе всё равно, как тебя назовут. Как и при рождении тебя не спрашивают, твоё наречение, как и всё с тобой связанное, проходит без твоего участия. К тому же ты не читаешь газет. Ты залёг на дно, окопался в четырёх стенах. Твой холодильник предусмотрительно забит, хотя ты можешь себе позволить спуститься в магазин. Жильцы никогда не признают в своём соседе, разведённом, немолодом мужчине, с которым раскланивались на лестничной клетке не один десяток лет, убийцу. Того самого, с экрана. Друзей и знакомых у тебя нет, случайные встречи, когда тебя могут опознать, ты исключил, а через месяц-другой всё забудется. У тебя появляется масса времени, возможность восстановить в памяти всю последовательность своих действий, одно за другим, воскресить все детали, чтобы насладиться. Чтобы проанализировать возможные промахи. Ты этого не делаешь. Ты даже не включаешь телевизор. Растянувшись на постели ты утыкаешь в паутину трещин, полосующих потолок, блуждаешь взглядом в их двумерном лабиринте, подставив стул, глазеешь из окна на кусок улицы со светофором, который подмигивает тебе тремя цветами, ты берёшь с полки книги — одну за другой, листаешь их задом наперёд, видишь сальные пятна, оставленные твоими пальцами — ты читал их тысячи раз, выучив каждую букву, их последовательность в строке, абзаце, странице, ты отбрасываешь тома на пол, наблюдая их нагромождение, как они топорщатся листами, словно взъерошенные птенцы. Потом ставишь их обратно в том же порядке — одну за другой.
Ты превращаешься в меня.
Ты становишься мною.
Твои метаморфозы — часть конспирации: ищут жестокого убийцу, а на тихого, замкнутого человека, никто не подумает. Ты украл моё лицо, скроив из него личину. Даже я не узнаю тебя. Для совершения таких злодеяний у тебя нет мотива. Ты не революционер, мечтающий о всеобщей справедливости. Ты знаешь, что люди её недостойны. Ты не религиозный фанатик, убивающий во имя Бога. Ты знаешь, что Богу не нужны жертвы — он глух, и его внимание не привлечь ни любовью, ни ненавистью. Тебе остаётся клеймо сумасшедшего. Но разве оно что-то объясняет? В глубине ты смирился с психушкой для буйно помешанных, согласился с диагнозом, который походит больше на бубенцы прокажённого. Люди всегда изолировали непохожих на себя, отделяли инакомыслящих, травили белых ворон.
«Белая ворона, — хохочу я. — Ничего себе белая ворона! Сам-то в это веришь?»
Ты молчишь. Я повторяю вопрос. И тут звенящая тишина обрушивается мне на барабанные перепонки. Инстинктивно прижимая к ушам ладони, я опускаюсь на корточки. Реальность давит сгустившейся атмосферой грозы, и меня поражает молния: ты не отвечаешь, потому что отвечать некому! Нет никакого Джекиля и Хайда! Нет никакого «ты» — есть только «я»! Я, я, я! Это я ночами покидаю квартиру, которая остаётся пустой. Я живу в ней один после того, как убил жену. Это сделал я! Не ты, которого нет, а я! Тысячу раз я! Я не мог видеть, как она на глазах собирает вещи, медленно, чертовски медленно, словно издеваясь, словно наслаждаясь моим растерянным видом, согнутыми плечами, моей беспомощной растерянностью. Я не удерживал её. Я не мог больше её видеть, не мог наблюдать её приготовлений. «Уйди, — зашептал я — пожалуйста, уйди». «Конечно, только соберу вещи». Меня затрясло. «Я вы-шлю их по-том. — Язык не слушался, я растягивал слова. — Уй-ди, иначе я за себя не ру-чаюсь». Она расхохоталась. Расхохоталась нагло, в лицо. Я схватил нож. Побледнев, она отпрянула. Выронив какую-то сумочку, закрылась руками. Но я потерял голову. Я нанёс ей десяток ударов. Она завалилась на бок с поджатыми ногами. Опустившись на колено, я кромсал уже мёртвое тело. Кромсал до неузнаваемости. Кровь, кишки, куски мяса. Но я видел только губы, жадно целовавшие меня. Наконец, меня остановила её жалкая поза. Поза трупа с заголёнными бёдрами, окровавленными, согнутыми коленями. «Ты са-ма ви-новата, — заикаясь, бормотал я, — са-ма, са-ма, са-ма…» Потом я расчленил тело. Собрал в мусорные мешки. Отдельно сложил её вещи. Все, до последней заколки. Никаких следов! Я не боялся разоблачения, просто не мог видеть хоть что-то, связанное с нею. Я хранил куски её тела в морозильной камере. Под покрытым инеем полиэтиленом прощупывались окаменевшие пальцы, затвердевший нос, ломались хрупкие волосы. Две недели я отскребал пол, смывал кровь со стен, а ночами отвозил мешки в лес, зарывая в разных местах. Я проделывал это совершенно спокойно. Помню, как на редких светофорах включал лёгкую музыку и барабанил под неё по рулю. Провозившись с комьями холодного глинозёма, налипавшими на лопату, я каждый раз, очистив её, неспешно выкуривал сигарету, прежде чем снова сесть за баранку. Мне повезло — хотя теперь я не знаю, было ли это везением, — всё прошло гладко. Была осень, я надевал плащ, повязывал кашне, а в карман совал нож — не знаю зачем, на всякий случай. А после этого появился «ты». Вместе с привычкой бродить ночами, как сомнамбула. Вместе с навыками охотника в каменных джунглях. Это я убивал, не ты. Я сидел в засаде, тщательно выбирал жертву, выслеживал, уходил незамеченным, заметал следы, не раскаивался. До сих пор никто не осуждает меня, для всех я пока не совершил никакого преступления. И всё равно я преступник.
Я осознаю это чётко и ясно.
И всегда осознавал.
Я не болен — миллион сожалений по этому поводу! — я не психопат, не сумасшедший.
Я ничего не выиграл, никого не обманул. Как выясняется, не обманул даже себя. Своим жалким трюком, своим двойником, заместителем, дублёром, наивной выдумкой, годной разве для литературы. Я не избавился от боли. Не спрятался за безразличие, сделав убийство привычным. Пролив много крови, я не забыл первую. И мне не победить мира. Не стать как все. Я видел их на омытой дождём набережной Москва-реки — стариков, цокающих по булыжнику своей тростью, молодые пары, обнимающиеся на гранитных парапетах, я проходил мимо них на Бульварном кольце — мамаш, держащих на руках куксившихся малышей, подростков с плеерами в ушах, уткнувшихся в гаджеты мужчин с мечущимися в воздухе красными огоньками сигарет, студентов, запивающих бургеры колой, миллионы москвичей — они ждут, надеются, их руки не обагрены кровью, их мозг не разъеден ядом совершённого. Из меня не вышел праведник, не получился и отъявленный злодей, тайный властелин города. Равнодушие ещё никого не защитило, никого не спасло. Теперь все пути отрезаны. Кроме одного. Я складываю в мешок плащ, кашне, кухонный нож, швыряю в него пистолет с пустой обоймой, перетягиваю шнурком от ботинок — неопровержимые улики, которые завтра предъявлю в полиции. Всё бесполезно, и моя явка с повинной даже больше остального. Я не верю в правосудие, но хочу покончить с этим. От адвоката я откажусь. Зачем он мне, если адвокат, назначенный природой, разорвал со мной контракт? Надеюсь, сокамерники прикончат меня до суда.

Июль 2018 г.