15 Мар Солженицын

Писать о Солженицыне — значит заранее отказаться от претензий на оригинальность /это столько раз делали — вначале безосновательно ругали, затем столь же беспочвенно хвалили/ и быть готовым к упрекам в неискренности. Ведь его книги, больше чем другие, судят как поступки, а поступкам свойственно переосмысляться. Впрочем, настоящее всегда лживо, истинно только никому не нужное прошлое.
Солженицын интересен как символ. Его судьба, редкое сочетание трагедии и удачи, это судьбы всех заключенных, всех диссидентов и всех изгнанников, в том числе никуда не выезжавших. Он вошел в историю, может быть, не совсем справедливо, как борец с режимом, плотью от плоти которого был сам, — его жертва, его палач, его летописец. У Шаламова больше врезающихся в память образов, у Клюева — дневниковых строк, но судьба предпочла таланту титаническую волю и каторжный труд. В лице Солженицына умирающий жанр изящной словесности обрел еще одну форму, возможно, продлевающую его существование, — форму архивного искусства. Хотя потомкам, не пережившим наших страстей, его романы скажут вряд ли больше чем «Один день Ивана Денисовича», а колоссальный объем его эпопей, сопоставимых разве с Книгой Чисел или поминальным синодиком Грозного, будет вряд ли соответствовать их любопытству.
Трудно привести пример более тесного переплетения литературы и политики, чем Солженицын. Скромные достоинства в первой он с лихвой компенсировал во второй. Подвигом было не написать «Один день Ивана Денисовича», отвечая молчаливому и довольно прозрачному запросу общества, где инакомыслящих было не меньше чем ортодоксов, но — опубликовать. Вообще, на долю Солженицына выпали типичные для его эпохи страдания и почти неприличные воздаяния. Однако его покушения на вечность представляются малооправданными. Он принадлежит больше русской истории, чем русской культуре, и вряд ли продлит шеренгу ее классиков.
Сравнивать /занятие само по себе бесперспективное/ Солженицына с Толстым можно помимо долголетия, пожалуй, только в одном — протесте. Но если Солженицын бунтовал против системы, крах которой ему довелось увидеть, Толстой — против Системы, крушение которой не увидит никто. Автор «Воскресения» восстал против Зла, «Архипелага Гулага» — против зла. Первый противился непротивлением, второй более традиционно. Их деяния описывает совершенно разная терминология — гомерова и библейская — ратоборец и богоборец. Один пополнил список лауреатов премии, другой, отказавшись от нее, — список ересиархов.
Я пишу «Солженицын», подразумевая везде роль Солженицына. В 91 пресеклась эпоха. История беспощадна. Вольно или невольно, но Солженицын, сам, вероятно, человек чести, причастен к сегодняшнему безумию. Быть может, «Россия в обвале» родилась из этого ощущения?