15 Мар Существование как национальная идея

Жизнь учит нас: правды нет, есть расставленные акценты. Кто говорит об общечеловеческих ценностях, ищет выгоды. И прошлого нет. Есть только настоящее. И это тоже выгода. Но русское сознание противится этой очевидной истине, тому, что объективность всего лишь одна из интерпретаций, а совесть — производная нравственных координат. Это у нас в генах, от богоискательства, поиска высшей инстанции. Лицемерие на Руси всегда было смертным грехом. Будь то убийцы Годуновых, жидовствующие или поздние коммунисты — народ всегда безмолвствовал. Лукавство царапает нам душу, фальшь во спасении претит русской натуре, отзываясь пошлостью. Возможно, за века в нас укоренилась способность к покаянию — изжитый Западом комплекс вины, но мы так и не научились притворяться перед самими собой. Наше общественное мнение не рукоплескало победе шестьдесят восьмого года — осуждение Вьетнама стало приходить к американцам только с поражениями. В нашем отечестве хватает и обломовых, и скалазубов, но Иудушко Головлев — надуманный персонаж.
Россия — страна крайностей, страна блистательных побед и тягчайших поражений, родина великих прозрений и не менее великих иллюзий, колыбель ослепительных находок и горьких заблуждений, могила страданий и грез, но Россия не страна компромиссов. Лишенная искреннего начала, она обречена, ее перпетуум-мобиле — вера, бросающая ее то к вершинам торжества, то в бездну отчаяния. Птица-тройка летит тропой безудержных ошибок, по стезе боли, крови, пророчеств, скорби, ее несет дорогой страстей, ее кони порой шарахаются, но в стойле никогда не прозябают. Здесь правит сердце, не ум, мы стерпим все — и успех, и разочарование, не вынесем лишь удушающего аркана жития в настоящем, равнодушия к будущему, сытого безмолвия. Горячее отрицание идеи ради идеи вылилось у нас в апатию, в бесстрастие, обернулось бедой куда более страшной. От судьбы не уйдешь, мы определены на духовный поиск, а это всегда жертва.
Однако, история прогресса это история лицемерия. Современная эпоха ничуть не гуманнее времени царств и империй. «Иду на вы» — простодушно обращался к врагам чубатый князь, сенат назначал консулам еще не покоренные провинции. Теперь прежде чем бомбить, нужно убедить мир в необходимости защитить права человека. Ханжество стало теперь неотъемлемой частью убийц, а силу привычно вуалируют добродетелью, защищающей воинственность миротворцев. Средневековый виллан четко представлял свое место в иерархии, знал, кто его хозяин — развитая демократия стесняется называть вещи своими именами. Подавление прикрывается ныне выборностью, иллюзией сопричастности. Эволюция требует все более изощренных форм принуждения, и теперь зрителям разрешено менять актеров, которых уготовили им кулисы. Один президент, одна на миллион вероятность быть избранным — это ничтожно малая величина, тот же ноль. Весь этот гигантский фарс сродни лотерее — счастливец на виду, миллионы проигравших — в тени. Я уж не говорю о продажной прессе, капиталах, лжи под присягой и черном пиаре, как будто есть белый. То, что голоса государственного мужа и полуграмотной старухи равнозначны — верх абсурда, как заметил еще Сократ, — выдается за апогей справедливости. Практика обращения к толпе, аппеляция к массовому сознанию — прием из разряда ad hominem, законы демократии создают широкое поле для манипуляции. Монархия, безусловно, честнее, она уравнивает в правах, как смерть. Один по праву рождения правит всеми, судьбу откровенно вручают Небу, без всей этой мышиной возни, без лицедейства и двоемыслия. Но кто признает свое положение невольника, сравнение с плебеем эпохи Гракхов унижает каждого. Чтобы видеть наготу вещей, надо обладать интеллектуальной смелостью, правда о голом короле никому не нужна. Непредвзятость опасна, пристальный взгляд страшит. Отсюда — наивная уверенность в победоносном шествии демократии, святости ее принципов, ее благе. Защищая эту мораль, западный обыватель защищает свою мнимую свободу, участие в историческом процессе. Сегодня его немоту заглушает рупор телевидения, ничтожность возможностей — разговоры о властных полномочиях. Пропаганда и благополучие убаюкивают и здравый смысл и критическое начало. Впрочем, истина, как мир, стара: «Я сам обманываться рад…». Между «верхами» и «низами» возникает тайное соглашение: первым достается власть, вторым — самообольщение. При этом я не противник демократии, я противник дифирамбов в ее адрес, оправданий вдогон. С этической точки зрения она ничуть не лучше и не хуже любого другого государственного устройства, относиться к которому нужно как к необходимому злу. В конечном счете, благосостояние нации определяется бесконечной совокупностью причин, важнейшая из которых — прозорливость пастырей, будь то английская Елизавета, Петр Первый или Франклин Рузвельт. Впрочем, еще Костомаров, которого трудно упрекнуть в приверженности престолонаследию, заметил, имея примером Польшу, что демократия создана для хороших времен, что «республика раз пропустившая наверх бациллу себялюбцев и болтунов, обречена — эти люди будут воспроизводить себе подобных, а законным порядком избавиться от них невозможно».
Подрезавший крылья утопичности, преодолевший естество мифологем, рационализм подразумевает конформизм, который прячут за «предсказуемостью» и «цивилизованностью». Лабиринты кривых зеркал исправно защищают себялюбивое, алчное «эго», вуалируя подчинение заведенному порядку — плату за колбасный рай. В жителях же русских равнин веками бродит иная закваска, неутоленная тяга к бунтарству, иррациональная способность отказаться от благ ради эфемерной мечты. Русскую метафизичность не загонишь в узкие рамки бытия. В сущности, мы — последние из христиан, перемерявшие религиозные одежды от теократического самодержавия до советского атеизма. Именно поэтому нас не любят куда больше далеких китайцев: мы — жало в плоть, задержавшиеся на предыдущей, до «постбиблейской» стадии, мы — напоминание былого, примета несостоявшегося будущего. Этим мы раздражаем глубинно, куда больше наших бомб, неумелого тоталитаризма или жалкого рынка. Тойнби, недаром, называл православную цивилизацию зеркалом западной: чужие пороки приобретают у нас карикатурные размеры, на них становится больно смотреть. Наша грубоватая наивность смущает шлифуемое столетиями двуличие, наше разъедающее сомнение возвращает страх адских мук. Сегодня псевдонравственные устои Запада непоколебимы, он беспощадно празднует закат славянской гегемонии, добивая, как ему кажется, последние очаги сопротивления. Однако, борьба набравшая двухсотлетнюю инерцию в одночасье не кончается, это лишь перерыв. Противостояние загоняется вглубь, обретает скрытые формы. При всей очевидной зависти к их налаженному быту, для нас европейцы — падшие ангелы, мы для них — степные волки, кружащиеся вокруг их маленького дома.
Эхо Нагорной проповеди растворила культура ретуширующая трагическое чувство жизни, Христос проиграл: цивилизация пошла путем фарисейства, приводящему к апокалипсису лжи. Быть может, уберечь от него, и есть предназначение России? Быть может, в этом и заключается ее историческая миссия, ее предначертанная на вселенских скрижалях, смутно угадываемая каждым русским, национальная идея? Ведь роль Третьего Рима это не роль судьи, но скорее противовеса, символа духовного беспокойства, вечного мятежа против удовлетворенности, примера чего-то иного, сопротивляющегося кладбищенскому спокойствию земного рая. И, возможно, наша национальная идея определяется простым фактом нашего существования. Ее нельзя выразить иначе, потому что русская отчизна такая же планетарная данность как солнце, воздух или воля небес.