03 Мар Искусство и жизнь

— У «Черного квадрата» улыбка не менее загадочная, чем у «Джоконды», — развел руками профессор Рымский. — Каждое время гениально по-своему.

В час пик кафе было заполнено. Мы составляли блюда на подносы, медленно продвигаясь к кассе.

— Вчерашнюю модницу сегодня засмеют, — потянулся за салатом Рымский. — А книги? Устаревают быстрее людей.

Я знал Рымского давно, и много раз давал себе слово молчать, но всегда нарушал.

— По-вашему, Гомер — автор первого бестселлера?

— А что, классик? Да сколько таких сгинуло в его время! Пора понять, что нам вдолбили со школы то, чего нет… Оливье?

Я кивнул.

— Культура вещь случайная, как и сама жизнь. А что такое воспитание? Привычка! И в свинарнике, когда принюхаешься, своя прелесть. Что будем пить?

— Водку.

— В такую жару? Ну, вы патриот.

Рымский рассмеялся, показав желтые от табака зубы. Вентилятор под потолком едва разгонял спертый воздух, и я расстегнул верхнюю пуговицу.

— А вы серьезно насчет «Джоконды»?

Рымский пожал плечами.

— И как вы с такими мыслями только студентов учите.

У меня в кармане запиликал мобильный. Звонила жена, и я отключил звук. Рымский поставил на поднос полные рюмки.

— Как учу? Так ведь думаем одно, делаем другое. Вот мы сегодня ходили к дому правительства, митинговали, кричали. А верите вы, что страна изменится?

— Нет.

— И я нет. Так зачем выходили?

Я промолчал.

— И до нас выходили, и после будут. А зачем? Все умрут, вопрос, кто раньше. Человек человеку волк, а у волков, сколько в помете выживает? И сколько до старости дотягивает?

Я кивнул, подумав, что с возрастом только кажется, будто умнеешь. Очередь ползла, как тысячерукая гусеница, выхватывая блюда, поглощая кастрюли, над которыми клубился пар.

— У поваров профессиональное заболевание несварение желудка, — перехватил мой взгляд Рымский. — Пробуют все подряд. А мы? Глотаем ненужную информацию, превращаясь в разболтанную дверь — входи, кто угодно. Хотите, тест?

Отвернувшись, я потянулся за стэйком.

— Сколько проводите у телевизора? Час? Два?

— У меня нет телевизора.

— Не сомневался! Любой другой ответ выдает человека, который только думает, что думает, пересказывая очередное ток-шоу.

Я рассмеялся:

— Скажу больше, я и книг не читаю.

— Ах, ну да, кто пишет, тот не читает. Думаете, доживем до кассы?

— Так зачем ждать?

Чокнувшись, мы пригубили рюмки, насадив на вилки ломтики сельди. На нас не обращали внимания. Точно также, как и час назад на площади, где с трибуны раздавались оглушительные призывы.

— А на митинг мы и, правда, зря ходили, — опять начал Рымский. — Помню, в юности в каждую щель встревал, думал мир переустроить. А раз в компании, где в табачном дыму обсуждали народное благо, попался мне старик. В сущности, нам сегодняшним ровесник, чуть за пятьдесят, но тогда казался дедом. Слушал, он слушал, а потом возьми да скажи: «Из дерьма можно лепить хоть дворцы, хоть пули, только они останутся дерьмовые». Мы оскорбились, зашикали, а он ухмыльнулся: «Зеленые еще…»

Рымский уставился в блюдце с канапе, точно снова увидел себя молодым. Там он был еще не распустившимся подснежником, а теперь его желчь грозила залить поднос.

— Тогда и люди казались глубокими, — вздохнул он. — А потом исчерпал их и не нашел на дне золотой монетки. Выпьем?

Мы повторили, зажевав водку канапе. «И давно люди кажутся вам идиотами?» — крутилось у меня. Но я промолчал. Мы познакомились на каком-то писательском собрании, где я, как обычно, поддержал не того, кого надо, оказавшись в одиночестве. От меня все отвернулись, включая и того, за кого я вступился, и только Рымский, дождавшись у дверей, похлопал по плечу: «Не обращайте внимания, мало вас предавали?» Мы сошлись, насколько могут сойтись мизантропы, разделяя пополам валившиеся шишки.

Опять позвонила жена. Она была упряма, сначала затащила меня в постель, а теперь к адвокату, гревшему руки на остывающих браках.

— Жена? — угадал Рымский.

— Мы разводимся.

Рымский был холост. «Когда нужна была жена, я был слишком разборчив, а когда, наконец, выбрал, она стала не нужна», — со смехом говорил он. Обычно он сдерживался, скрывая женофобию, но под «мухой» делался язвительным.

— А ребенка распилите? И зачем только женятся! Напрыгались в постели и разбежались. А знаете, отчего русские бабы истерички? У них после восемнадцати — климакс. У нас особый путь даже в физиологии.

Снова обнажились прокуренные зубы.

— Не будьте пошлым, Рымский, про искусство у вас лучше получалось.

За мной стоял парень с серьгой в ухе.

— Двигаться будем? — угрюмо спросил он, толкнув мой поднос своим.

— Будем, — ответил за меня Рымский. — А что про искусство? Умерло оно. Осталась, конечно, тяга к красоте, только эксплуатируют ее шарлатаны. Искусство — шоу, и никакого горения, никакого священного огня. Наш век пластиковый, электронный. Сегодня все от рождения все знают, а чего не знают, в интернете найдут. И смысл, и виртуальное бессмертие. А главное, нет искания, нет любопытства, только выбор, будто в супермаркете.

«Прекратите! — не выдержал парень с серьгой. — Чертово старичье!»

Вздрогнув, я поднял глаза. Парень за мной молчал.

— О чем задумались? — блестел очками Рымский. — Об искусстве? Хотя можно обо всем передумать — и половины не прошли. Но нам ведь не привыкать, всю жизнь в очереди, и всегда крайние. Правда?

— И очередь наша, похоже, в никуда.

— Эт-точно! Или не в ту встали.

Сняв очки, он положил их на пустую тарелку.

— А знаете, я давно понял, не по пути мне с народом. Воровать не умею, пресмыкаться не научился. Одно время даже уехать хотел.

— Куда?

— Какая разница, главное, отсюда. Не решился, а теперь донашиваю эту страну.

У меня всплыли знакомые — спившиеся эмигранты, примерившие петлю на родине, и я подумал, что человек везде лишний

— Да, профессор, простояли полвека, никуда не сдвинулись. В церкви давно были?

— Давно. Не могу пойти в это учреждение. Замечали, как в нищей русской деревне купола золотом блестят? Разве тому учил Христос? Разве за это страдал?

— Бросьте, профессор, не мальчишки же.

Очередь еле ползла. На раздаточной улыбались раскрасневшиеся от пара, узкоглазые азиатки: «Борщ? Лапша? Рассольник? Блинчики с творогом, ежевикой. Спасибо!»

— А им каково? — кивнул я подбородком. — Целыми днями.

Рымский поморщился.

— Вам их не жаль?

— Почему, жаль. Но у них фантазия бедная — лишний рубль, вид на жительство. — Рымский сжевал канапе. — Не видят своего положения, а вечерами над сериалами плачут. А разве мы с вами не такие же нелегалы в своей стране?

Рымский, прежде понюхав, взял филе семги. Я доверился его вкусу.

— Да, эта страна для нас такая же чужая. Теперь все патриоты своего кармана.

— Особенно мы с вами. Еще водки?

— Когда сядем за стол. А то поднос уроню.

В кафе стоял гул, будто дождь за окном.

— Мы ответили, наконец, на вопросы: «что делать?» и «кто виноват?» — уставился Рымский грустными выцветшими глазами. — Делать нужно деньги. А виноват тот, у кого их нет.

Я рассмеялся. Рымский надел очки.

— Сколько еще впереди? Один, два, три… семь… Мама родная!

Снова позвонила жена. Она как всегда оказалась сильнее.

— Извини, не слышал звонка. Я предлагаю выходные — мои, плюс каникулы. Да, будни за тобой. Почему для меня сладкое? Хорошо, давай наоборот. Опять нет? Согласен, адвокаты договорятся быстрее.

Я отключился.

— А она упрямая.

— Иначе бы не была женой.

— Н-да. Женщины все упрямые. Потому и правят. Раньше нас кулак уравнивал, а с его запретом мы оказались под каблуком. И никуда не деться, у них сеть, паутина, вроде интернетовской.

— Ладно, уговорили, наливайте.

Он не заставил ждать. На подносах дребезжали пустые рюмки, мы неуклонно продвигались к кассе.

— Сколько еще? Пять, четыре… Фу! Выстояли, как под Сталинградом.

Свободных мест не было. Мы неуклюже топтались посреди зала, как маяки над людским морем, и на наших лицах болтались неприкаянные улыбки. Более нелепое положение трудно вообразить.

Она сидела при входе за пустым столом. Крупная для подростка, коротко стриженая. В ушах плеер, и плечи под оранжевым свитером пританцовывали, как зверьки — каждое по себе.

Подносы гнули к земле, и Рымский опустил свой к ней на стол.

— Занято.

— Четыре места?

— Разве не видно.

— Это не гостиница, тут нельзя абонировать, — присоединился я. — Мы же так не сделали

— Ну и зря.

Она вынула плеер.

— Представь, так будут поступать все, — взывали мы к справедливости.

И это была первая ошибка.

Рымский стал составлять тарелки.

— Здесь занято, а вы, вы…

У нее в глазах навернулись слезы, но уступать она не собиралась.

— Послушай, девочка, что же нам так и стоять? — взывали мы к состраданию.

И это стало второй ошибкой.

Она уткнулась в стол. А мы так и не решились сесть, что было уже капитуляцией.

— Послушай, где твои друзья? Очередь длинная, мы сто раз поедим.

В голосе у меня не было уверенности. Зато в другом, раздавшемся за спиной, она была в избытке.

— Чего к ребенку пристали? — повернулись за соседним столом располневшие матери с маленькими детьми.

— Принцип студенческой столовой, — переключился я на них. — Мест нет, пусти с подносом…

— Какой еще принцип? Два здоровых мужика налетели на девочку.

Позиции были неравные: я стоял, они сидели.

— Да она мне в дочери годится…

— Вот именно! А вы, как бандиты.

Подросток торжествовал.

— Я никому не мешала, а они…

В голосе сквозила обида.

Рымский поднял поднос.

— Что же нам ждать, пока она поест?

— И не стоять над душой.

Рядом поднялась пожилая пара.

— Пожалуйста, — жестом пригласил муж. — Мы уходим.

Я придвинулся к нему.

— Видели?

Он кивнул.

— Мне жаль ее будущего мужа. Приятного аппетита.

Я готов был его обнять. А на Рымском не было лица.

— Какая наглость! — горячо зашептал он, составляя блюда. — Она думает: я оказалась умнее, а они — лопухи. Вот как надо с мужчинами! Какой урок!

— Нам?

Рымский сел к подростку спиной, и не видел, как подошла подружка с мороженым, как оранжевый свитер, наклонившись, стал рассказывать о своей победе, показывая на нас ложкой. Подружка уставилась на нас немигающими голубыми глазами.

— Человек человеку волк, — ворчал Рымский. — Ну, скажите, как так можно?

— Бросьте, лучше выпьем. За что?

— За то, что жизнь, слава богу, прошла.

Электрические лампы плющились о потолок, разбрасывая всюду лиловые пятна. По телу разлилась приятная теплота, и мир больше не оскорблял разума и чувств. Рымский то и дело поднимал рюмку, крутил пальцами, разгоняя, как воронку, блестевшую жидкость, и был готов к всепрощению.

— У каждого своя орбита, и какая разница, шире она или уже. Рано или поздно все замыкаются в своем мирке, который ограждает от вселенского ужаса. Конечно, в юности любопытно, что там, за горизонтом. Но мы-то свои раздвинули, знаем, что там ничего нет.

Он добродушно улыбнулся.

— Знаете, Рымский, а ведь нормальному человеку ничего и не надо. Слава, деньги, власть нужны ущербному.

— Так и радуйтесь, что у вас их нет.

Не чокаясь, Рымский опрокинул рюмку.

Кафе пустело. Толстые мамаши, взяв за руку детей, направились к выходу. Снова позвонила жена.

— Она меня доконает, — отклонил я вызов.

— Хоть кому-то нужны, а я мобильный выбросил.

Поглощая мороженое, малолетки беспрерывно хихикали, без тени смущения встречая мой взгляд.

— А вас оказывается всего двое, — не выдержав, повысил я голос. — Не стыдно?

Они на мгновенье застыли.

— Двое? — обернулся Рымский. — Ах, соплячки!

Они посмотрели на него, как на диковинное животное.

— Опять пристаете к девочкам! Заткнитесь!

Это раздалось уже сзади. Сидевшая за пустым столом женщина в цветастом платке грузно приподнялась.

— А вы-то кто? — опешил Рымский. — Не вмешивайтесь!

— Если не хотите неприятностей, — добавил я.

И тут со стороны раздаточной к нам перегнулся через перила восточный парень.

— Так, уроды, уткнулысь быстро в тарэлки! Пасти закрыли!

От неожиданности я онемел.

— Что вам угодно?! — взвизгнул Рымский.

— Пьяные мужчины пристают! — снова закричала женщина в платке.

Нас окружили.

— Не вякай, старык! — навис над столом парень, повернувшись к Рымскому. — Хочэшь, удэлаю?

Я уставился ему в затылок: «Женщина с ним, подростки в свидетелях, а мы пьяны».

— Ладно, профессор, успокойтесь, — накрыл я руку Рымского, едва не задев щеку парня. Тот распрямился.

— Вот-вот, профэссор, — ухмыльнулся он. — Лэкцию потом читать будэшь.

Рымского трясло. Доев мороженое, на нас торжествующе косились подростки. Если появится охрана, правда будет за ними.

— А можно и сейчас, — оттолкнул я парня.

Глаза у него превратились в лезвия. Коренастый, под расстегнутой рубашкой волосатая грудь. Отскочив, он сунул руку в карман. «Нож», — пронеслось у меня. Я встал, ногой отодвинув стул. И тут меня сзади обнял Рымский.

— Бросьте! — горячо зашептал он. — С кем связались…

Вечер был безнадежно испорчен. Посидев с полчаса, мы проводили взглядом подростков и восточную пару, оставив за собой поле битвы.

— А, послушать их, так они правы, — буркнул Рымский. — Соплячки учатся территорию отстаивать — для них все взрослые враги, в их заступницах проснулся материнский инстинкт, восточная женщина проявила женскую солидарность, а у спутника ее кровь взыграла перед своей женщиной. Одни мы оказались крайними.

— Как всегда.

— Да, как всегда.

Допив водку, мы молча поднялись и, простившись у двери, пошли в разные стороны.