03 Мар Нимфетка

Оргазм он переживал бурно, и она, записывая крики на диктофон, отсылала звуковое сообщение его жене. «За то, что со свету тебя сживала», — мстительно щурилась она. Ему это не нравилось, но поделать он ничего не мог. За окном лил дождь, хрипло орали мартовские коты, и она, скрестив ноги на его спине, мурлыкала в унисон с ними, а, когда он выпускал ей в рот белую, липкую струю, с притворным удивлением распахивала глаза. В серванте напротив кровати стоял доставшийся от квартирной хозяйки застеклённый постер мадонны с младенцем, в котором, как в зеркале, отражались их голые тела. Его это шокировало — её возбуждало. Под постером грудой валялась парфюмерия, тест на беременность и противозачаточные таблетки. «О, Дева, зачавшая без греха, — прижимая ладонь к багровому, затвердевшему соску, со смехом просила она, — помоги мне согрешить без зачатия!»

Ей было шестнадцать, ему пятьдесят. Она с каждым днем взрослела, а для него после их встречи начался обратный отчет. «Сорок девять, сорок восемь…» — отстукивало его тело, когда они занимались любовью, и ему казалось, что он только готовится к рождению, а она с годами идет ему навстречу. «Ты старое, засохшее дерево, — дразнила она, рассматривая его под простыней, — только один сучок и торчит».

Была жара, вороньи свадьбы уже прошли, и птицы кружили возле гнёзд. В издательстве отвергли его очередной роман, он шёл по Тверскому бульвару, теребя пятернёй седую бороду, и думал о себе в прошедшем времени. Закрываясь от солнца ладонью, она сидела на лавочке, держа на коленях не раскрытую книгу. «Мураками», — прочитал он на глянцевой обложке, и рассмеялся:

— Мы за Мураками обеими руками?

Она подняла глаза.

— Почему?

— Просто пришло на ум. А правда, герои современных книг — дебилы?

— Как и авторы, — выбросила она книгу в урну.

В Москве она гостила на каникулах, и через месяц, всё бросив, он поехал с ней в её город, сняв квартиру по телефону. Квартира оказалась недалеко от вокзала, неся чемодан, он рассказывал очередную историю из прошлой жизни, она отвечала односложно, как все чувствительные женщины, привыкнув говорить молча. Едва закрылась дверь, задохнулись в поцелуе. «Сними, — ткнула она в его нательный крестик, — так приличнее…» Он швырнул крестик к застекленной мадонне, не успев снять носки, повернул её спиной. Кровать была у окна, и, упираясь руками в подоконник, она видела, как, мерно качаясь, слетают с деревьев выгоревшие на солнце листья. Он скрестил руки на её ягодицах, и на белеющей, девичьей коже они показались ему старческими…

На кончике страсти она быстро умирала, чтобы снова воскреснуть, испытывая множество коротких оргазмов, так что ей случалось по пять раз видеть Бога.

— Моя маленькая Кончитта, — дразнил он.

— Мой большой Хуан, — опускаясь на колени, губами расстёгивала она пуговицы на его брюках.

У него появилась привычка бриться по утрам, и он больше не думал о себе в прошедшем времени. А на ночь она выщипывала ему уши.

— Тебе хорошо со мной? — орудуя щипчиками, заговаривала она колющую боль.

— Попал бы я иначе в эту чертову дыру…

— Ты имеешь в виду это? — тронула она свою черную галку.

Он пропустил мимо.

— Этого города без тебя не существует. Как же я люблю тебя! Ты только подумай…

— Нечем, — закрыла она ему рот поцелуем, — похоть мозги разъела.

По квартире она расхаживала в стилизованной тельняшке от «Perfotto», под которой качалась голая грудь, и он звал её «матросиком».

— Крепить грот-мачту! — трогая свой жезл, подсаживал он её на «второй этаж». — Свистать всех наверх!

— Есть, мой капитан! Шторм обещают нешуточный.

Спали в одной постели, причесывались в одном зеркале, а раз, перебрав в соседнем баре, блевали в одно ведро. Он держал её наклонённую голову, гладил по спине, его самого страшно мутило, и от этого он испытывал к ней невероятную нежность. Так он убедился, что совместное блевание сближает больше одновременно испытанного оргазма.

Она быстро достигала высшей точки и в постели, и в ярости, и он никак не мог к этому приспособиться. Ему хотелось сломать эту хрупкую девочку, которая то и дело, как ёж, выпускала колючки.

— Ты у меня не первый, и не второй, — жалила она.

— Но, надеюсь, последний, — кривился он.

Последнее слово оставалось за ним, однако всю ночь он скрипел зубами, представляя её в чужих объятиях, а утром, вымещая ревность, поддевал, желая растоптать, уничтожить, отобрать отпущенные ей годы. Она понимала по-своему, обиженно куксилась, до крови кусая губы.

Постепенно наедине им стало плохо, они вместе таскались по барам, сидели в обнимку за стойкой, потому, что порознь было ещё хуже.

Как-то без звонка пришла её мать, в которой он увидел свою ровесницу, расплывшуюся, с набрякшими под глазами синяками. Натянуто улыбаясь, он жестом пригласил её в комнату, а сам остался в прихожей. За дверью шипели, повысив голос, перешли на крик. А затем, прошмыгнув мимо, мать стрельнула глазами, застучав каблуками по лестнице.

Она много и жадно курила. «Будто с табакеркой целуешься», — облизывал он её сухие губы и злился, давя в пепельнице чадившие окурки. Однако носил для неё в кармане сигареты и разбирался в сортах ее любимых конфет. И его не покидало чувство давно виденного. Он узнавал в ней женщин, с которыми был раньше: она смеялась, как его первая любовь, вынимая заколку, распускала смоляные волосы, как вторая, и выговаривала на «о», как покойная мать.

Он похудел, осунулся, черты лица у него заострились, сделав похожим на хищную птицу. «От секса, — успокаивала она. — В твоем возрасте это излишество». Но его чувства были глубже. И когда она делала аборт, он чуть с ума не сошёл, корчась от боли, точно скоблили его. Так в его жизни было только однажды, когда делали операцию его маленькой дочери. Однако, встречая её из больницы, ошпарил: «Ещё родишь, первый блин всегда комом…»

Она хотела видеть в нём отца, а он, как ни старался, не мог им стать, и оттого злился. Его друзья один за другим достигли успеха, словно поняли что-то важное, ускользавшее от него, несмотря на возраст. «Все просто, — ворчал он в свое оправданье, — песчинка летит неизвестно куда, а на ней видят во всех соперников, и работают локтями, чтобы прогнать мысли о смерти».

И ему было необходимо донести до нее свою правду.

— Ты, наверняка, думаешь, что по тебе мильон мужчин сохнет, — косился он. — Но отмети зануд, клерков… Ты будешь спать с клерком?

— Нет, — быстро ответила она, — у него нечего взять кроме денег.

— Так вот, отсеки кастрированных бизнесменов, вычеркни трудоголиков, отмети задолбанных карьеристов, от которых за версту несёт импотенцией, и что останется? Раз, два, и обчёлся.

Она слушала внимательно, сосредоточившись на его переносице, и вдруг захохотала, хлопая в ладоши:

— Поняла, поняла — остаёшься только ты!

Он привлёк её к себе.

Она отстранилась:

— И всё же, я молода — хочу попробовать жизнь на зуб.

— Как бы ни обломать, — каркнул он и подумал, что во взрослой жизни нет ничего привлекательного, раз он сбежал от неё в объятия ребёнка.

Приезжала жена, плакала, грозила разводом. Она уже наняла адвоката, раскрыв сумочку, достала для него повестку в суд.

— Впрочем, все еще можно уладить.

— Я не вернусь, — с каменным лицом отрезал он, разорвав на глазах повестку.

После этой встречи он плохо выглядел.

— Зря ты со стервой виделся, — с порога уложила она его в постель. — Всю кровь из тебя выпила.

Несколько дней она была особенно нежна. А потом, окинув с ног до головы, обняла:

— Наконец, ты пришёл в себя.

— На, конец, — прижавшись низом живота, скаламбурил он. — Я пришёл в тебя.

Вечерами спускались в пиццерию с танцами. Она тянула банку с колой, он заказывал водку и еле сдерживался, когда её приглашали, принимая его за отца. Он готов был убить этих юнцов с наглыми глазами, которые жадно шарили по её телу.

Небрежно раскидывая карты по простыне, играли в «подкидного» на оральный секс. Он важно потирал виски, просматривая битые карты, глубокомысленно морщился. И нарочно проигрывал. Она по-детски радовалась, с хохотом показывала на него пальцем и тут же требовала расплаты.

— У нас получается головокружительный инцест, — несло его после того, как он слюнявил ей волосы на лобке, — я тебе отец и любовник, ты мне жена и дочь. А если ты меня усыновишь, да потом выйдешь замуж, то твоему мужу я буду пасынком, а, женившись на его матери, я стану ему отчимом…

— Прекрати, дай побалдеть… — устало обрывала она, пряча ему голову подмышку, как под крыло.

Иногда приходили её подруги, надували пузыри из жевательной резинки, бесцеремонно разглядывали из-под крашеных ресниц. «Прикольный!» — хихикали они, вынося приговор, а потом долго шептались за его спиной. Ему резал ухо их сленг, которого он не понимал. Он забивался в угол, отгораживаясь чашкой с чаем, и чувствовал себя воспитателем детского сада. А потом звонил в Москву: «Здесь меня окружают дети…» Над ним смеялись, отведя трубку, чтобы он не слышал. Но ему было не смешно. Ему все чаще казалось, что на его глазах растлевают малолетних. И этот малолетний — он.

Раз она хрустела чипсами, отпуская шпильки, холодно вымеряла границу дозволенного. И всё же перешла, получив в ответ пощечину. Целый день она дулась, а ночью перенесла обиду в постель, отвернувшись к стене. До рассвета он ворочался — рядом было горячее тело, которого нельзя коснуться. Он постелил себе на полу, но уснуть не мог, прислушиваясь к её ровному дыханию. Отказ сводил его с ума, он думал, что в ней проснулась женщина, что играя с ней, как с комнатной собачкой, оказался на коротком поводке. И всё же нашла коса на камень. Запершись в ванной, он открыл кран и, взяв в руки набухший огурец, освободился от семени, перекрикивая шум воды.

Приподнявшись на локте, она посмотрела недоуменно.

«Когда наступают на горло, — ложась рядом, зевнул он, — взрослые дяди делают это».

На другой день за ужином она отставила к нему пепельницу с чадившим окурком. Он сделал замечание — она огрызнулась. Он молча зажал ее голову подмышку и, задрав юбку, отшлепал. Экзекуцию она перенесла стойко, не издав не звука, а, когда он ее отпустил, бросилась, как дикая кошка, и расцарапала ему щеки. Он остолбенел. Отскочив, она разбила о стол бутылку, выставила иззубренную розочку:

— Не подходи, я вскрою вены!

Он еле сдержался. По щекам у него текла кровь, и ему хотелось свернуть ей шею. Но, отступив с поднятыми руками к умывальнику, перевёл всё в шутку.

— Вот они живые артефакты, сменившие мёртвую живопись: «Портрет мужчины после любовной ссоры». Работа N.N. Мужское лицо, женские ногти. Выставляется впервые.

Угрюмо кусая заусенцы, она смотрела, как он смывает запекшуюся кровь. Он видел ее в зеркале, она напоминала ему затравленного зверька, и он впервые подумал, что у них нет будущего.

Школу она бросила, целыми днями валялась на диване с плеером в ушах или, щёлкая пультом, искала любовные сериалы. Он на всё закрывал глаза. Ничего было не изменить, ничего не исправить. Да и кто он сам? Одинокий желчный старик, как в спасательный круг, вцепившийся в малолетку. Вспоминая свой возраст, он уже ясно представлял себе тот холодный пустынный берег, до которого было рукой подать.

Иногда он не позволял себе достичь вершины, пряча под одеяло торчащую палку.

— В этом вся фишка — похоронить оргазм, — подражал он её речи. — Женщина его испытывает, мужчина — нет. И так сто раз. Даосы говорят, что тогда распускается бутон бессмертия.

— Вечно жить — вечно мучиться, А кто такие даосы?

И он снова вспоминал, сколько ей лет.

С каждым днем она хорошела, а его словно вывернули наизнанку, как полинявший, выцветший пиджак — он стал ярче и одновременно нескладнее.

«Постмодернизм сыграл в отношении реализма ту же роль, что и импрессионизм в отношении классицизма», — объяснял он по телефону дочере-студентке. «Иди ко мне, я хочу», — глухо звал, вешая трубку, и думал, что все «измы» не стоят ломаного гроша. Она капризно надувала губы, с показным удивлением запуская руку ему в трусы. «Ну, ты-ы… — растягивала она слова. — Ну, ты-ы…» А потом визжала под ним, покусывая ему плечи, царапая ногтями спину…

Рассохшаяся кровать скрипела, и была слишком мягкой, чтобы заниматься любовью. «Подсунуть бы под нее все мои книги», — злился он, проваливаясь, как в гамаке. Он ничего не писал. И ничего не читал. Зато много считал, водя по календарю красным карандашом, вычисляя задержки её месячных. «Чтобы найти сердце, нужно потерять голову», — твердил он, глядя в потолок, и думал, что они много дали друг другу: она узнала, что мужчины врут, как и женщины, а он — что множественный оргазм не выдумка.

Иногда переходили в огромное кресло, которое занимало полкомнаты, упираясь спинкой в зеркало. Её ноздри раздувались, когда она видела в трюмо, как её грубо, словно уличную девку, берут сзади, как она сосёт его «леденец». А, насытившись, засыпали, как дети, взявшись за руки. И во сне он опять видел её, и опять занимался с ней тем же. А, открывая глаза в предрассветных, сиреневых сумерках, видел, как, свернувшись калачиком, она спит, упираясь ему в живот острыми коленками, по-детски подсунув руки под щёку.

Время работает против любви, и в их гнезде всё чаще вспыхивали скандалы. Ходили по комнате, как боксёры по рингу, выцеливали больные места, с мутными, налитыми глазами держали удар. Она неизменно выходила победительницей, её было не переговорить, не перемолчать. Кончалось тем, что он собирал чемодан. Она не задерживала, наблюдая из угла за его неловкими, торопливыми движениями. Но в дверях подходила вплотную и, обжигая поцелуем, говорила с упрямой простотой: «Давай трахаться».

И опять постель топила всё.

Однако он не обманывался — она тянула одеяло на себя и, как подсолнух, поворачивалась к удовольствиям.

«Она создана для любви — жить с ней невозможно», — думал он. А однажды сболтнул:

— На одной постели далеко не уедешь.

— А на двух? — невинно усмехнулась она. — Заведи вторую — будем спать порознь.

Уставившись в стену, он молча ковырял обои и думал, что их разговоры бессмысленны.

С лица у него не сходили кровоточившие царапины, её уши всё чаще синели от оплеух. И всё же он верил, что она останется с ним навсегда и когда-нибудь закроет ему глаза медяками. Он завидовал себе, думая, что находится в шаге от рая. А был в шаге от ада. Однажды в постели она посмотрела равнодушно, в глазах больше не было страсти, и он прочитал в них свой приговор.

— Всё? — глухо прошептал он, ощущая себя пассажиром последнего автобуса, которого высадили не на той остановке.

— Всё, — ударила она, будто ножом.

Он посмотрел на неё сверху вниз и почему-то подумал, что из-под короткого одеяла её ноги торчат как у покойницы.

Уже полгода он лежит в нервном отделении — у него трясётся голова, и беспрестанно текут слёзы.

Она его не навещает.