03 Мар Путешествие на краю жизни
Пятого октября звонок из больницы подтвердил, что опухоль злокачественная. Неделя, пока я ждал результатов, сделала из меня психопата. А теперь я окончательно свихнулся. Сижу целый день, отвернувшись к стене, и повторяю: «Этого не может быть, этого не может быть…»
Пишу через три дня.
(Раньше не мог придти в себя).
Я всю жизнь боялся рака, на глазах от него два года умирал отец. А после перенесённого простатита прицельно аденокарциномы. И надо же, канцерофобия нашла подтверждение. Это, безусловно, совпадение. А там, как знать? Начались звонки, консультации, беготня по больницам. Жена говорит: надо готовиться к операции. А как? Я смотрю со стороны, будто всё происходит не со мной: какая-то опухоль, какие-то анализы. Какой-то хомо Зорин, но не я. Рак медленный, спросил врача, сколько отпущено, если ничего не делать. Говорит: пять-десять лет. Показалось, чертовски много. Философский вопрос — а стоит ли оперироваться, за это время доконает что-то другое. Но вопрос теперь и, правда, чисто философский. Я знаю, что внутри развивается прожорливое чудовище, и это не даст жить. А если б не знал?
9 октября.
Лежу с закрытыми глазами, сосредоточившись на дыхании. Иногда удаётся прогнать мысли. Впасть в состояние, когда кажется, что я есть и меня уже нет. Это вроде дрёмы. Но я не сплю. Начитавшись советов психологов, медитирую. Задаю какую-нибудь тему, например: «я есть, и одновременно меня нет». Но в голову лезет разная чушь. И вдруг пронзает: «У тебя рак!» А ещё месяц назад я не знал. При этом опухоль развивалась. Не год и не два. Это чудовищно: я ничего не чувствую, не боли, не слабости, а смерть медленно приближается. Нужно оперировать, доверяя врачам, а не своему организму. Понятно, если что-то болит или отказывает, тогда больница естественна, а так в этом есть что-то странное. Я стараюсь отвлекаться. А всё равно, случается, расплачусь. Мой обычный дневной распорядок не меняется, разве вносят свои коррективы организационно-больничные дела. И всё буднично. Всё чертовски буднично.
10 октября.
Пытаюсь сосредоточиться на настоящем. Не вспоминать, не думать о будущем. Счастлив, кому это удаётся. Блажен, кому всегда некогда. А у меня времени — не знаю, куда девать. Судорожно цепляюсь за мелкие дела. Иду в магазин, загружаю стиральную машину. Что там ещё? Ах, да, надо оплатить квартиру, положить деньги на телефон. Не помогает! «У тебя рак!» — стучит стиральная машина. «У тебя рак!» — написано на лицах здоровых людей в банке. В Бога пока ещё не верю. Пока нет. Вспоминаю, как Тойнби, находясь в почтенном возрасте, высказывался о своём отношении к религии. Он писал, что хочет сделать это до тех пор, пока ещё находиться в твёрдой памяти и его не сломали болезни. Как я его понимаю! (Боже, какая глупость вдруг вплывает).
Пишу через день.
Вчера до одури смотрел американские вестерны.
А всё равно уснул только под утро.
Знакомые сторонятся, как прокажённого. Хотя вида не подают. И я бы вёл себя также. Обижаться не стоит, а всё же неприятно. Мужчины выспрашивают, что чувствовал, не болела ли предстательная железа, часто ли мочился. Примеряют на себя. И я бы выспрашивал. Страх, страх за свою жизнь, и больше ничего. Корю себя, но мне доставляет некоторое удовольствие их пугать. Нет, говорю, всё проходит совершенно бессимптомно. А потом вдруг, как гром среди ясного неба. Они молчат или тяжело вздыхают. Понимаю, почему туберкулезные мажут мокротой дверные ручки.
13 октября.
Вторая неделя после постановки диагноза.
У каждого своя хронология.
А у меня, похоже, начался обратный счёт. Но разве он начинается не с момента рождения? К чёрту! Не успокаивает! Болтовня для заговаривания себя. Вся философия летит к чёрту, когда свербит одна и та же мысль, одна и та же… Стоики, киники — ими можно восхищаться, когда нет рака. Успокаиваю себя как ребёнок — операция же не завтра, есть месяц, целый месяц…
А вдруг всё обойдётся?
Забываю ставить даты.
Да и к чему?
Я думаю:
За возможность существовать всегда приходиться платить. Теперь вот ещё и кусками собственной плоти. Вместе с простатой — отделаться от прошлого. Изменить мировоззрение, привычки. Больше не писать. Да, больше не писать! Всё равно то, что интересует меня, не интересует человечество, а то, что интересует человечество, не интересует меня. Мир воспринимает только посредственное. Потому что его населяют посредственности. Это не снобизм и не мизантропия. Это правда. К тому же в моих книгах царит безысходность. А жизнь и так тяжела. Искусство должно окрылять. В этом смысле мне удались несколько рассказов о любви. Так я заговариваю себя. Но получается плохо. Жизнь трагична, осознаём мы это или нет. Через месяц предстоит тащить своё тело под хирургический нож, когда скажут, сколько осталось… Да, в оракулах выступает хирург. Кому молиться? Неизбежности? Но её не умолить! Смириться? Но как? Я же не животное! Нет, не животное! А жаль.
Какое сегодня число?
Был у онкопсихолога. Милая, измученная жизнью женщина лет сорока с вдумчивыми глазами. Похоже, довёл её до слёз своими признаниями. Смерть, говорю, дело житейское, но я боюсь. Я ужасно боюсь. В конце разговора она взяла мою ладонь в руки. Молча, как мать. На мгновенье сделалось легче. А когда вышел из кабинета, ужас вернулся.
Дни сбились.
Но до операции остаётся всё меньше.
Я думаю:
Живёт тело. А сознание только помогает ему выживать. Ровно за этим оно и появилось при эволюции. А моё мне мешало. У него сбились настройки, оно стало буксовать в рефлексии, тянуть одеяло на себя. Оно вело не в том направлении, заставляя плутать. Может, отсюда и рак?
Посчитал, что незаметно для себя пережил уже кучу народа. Чехова, Гоголя, Тарковского… Не говоря уже о знакомых.
Я рассуждаю:
Что меня пугает? Если бы я не пошёл ко врачу, не знал бы диагноза, то продолжал бы жить без страха. Но что изменилось? Знание. Незнание своего часа делает нас бессмертными. О, если б можно было забыть! Важно не узнавать что-то новое, а уметь забывать.
Несколько дней пролетело стайкой стрижей.
Звонил знакомым женщинам, надеялся получить поддержку. Буря, натиск, советы. Они всё знают, а сочувствия — ноль. В Москве женщины к сорока начинают сходить с ума, к пятидесяти сходят окончательно. Но этого не замечают.
Я мечусь.
Был в церкви, отстоял литургию. В Бога пока не поверил, но если так пойдёт, всё может случиться. Надеялся повидать своего старого преподавателя физики, глубоко верующего, который бывает в этом храме. Видимся от случая к случая, а у меня как раз такой. Я его не застал, зато посмотрел на просветлённые лица: счастливые — искренне им завидую. Всё-таки религия великая сила, тут дело не в метафизике, а в психологии. С амвона читали то место у Павла, где он говорит о своём жале в плоть — я невольно вздрогнул. И дальше священник говорил, о том, как важно переключать внимание — опять про меня. Конечно, это — совпадение, гадание девушек на святцах, но гораздо лучше, чем бросаться от ужаса на стены, не находя выхода.
Снова ездил к онкопсихологу. Опять говорил, говорил…
Почти физически ощущаю, как утекает время. Не хочу засыпать, чтобы хоть на час другой продлить день. Раньше такого не было. Сплю плохо. Часто просыпаюсь даже со снотворным.
Днём стараюсь бывать на людях. Но там никто никого не слушает. Смол ток. Улыбаются, что-то говорят, но не слушают.
В тени смерти жизнь выглядит совсем иначе.
Понимаю, что до этого был здоров, как бык.
Был на собрании психотерапевтической онкологической группы. Боже, это группа теперь моя референтная! Грубил, вёл себя, как капризный ребёнок. Всё раздражало. Участники были моложе меня, обращались на «ты» а говорили не то, не то… Всё выглядело будто обычный флирт, посиделки с чаем. Улыбались, веселились (или делали вид). Короче, только танцев не хватало. Онкология — как бегство от одиночества? Или — всюду жизнь? А может, так и надо? К концу занятия мне опять показалось, что всё это происходит не со мной, просто какое-то кино. Нет, в голове не укладывается, кажется, вот нашли рак у какого-то Зорина, и бог с ним.
На шестом десятке можно было бы быть и похрабрее.
Все события как круги на воде, в которую бросили камень. А уж моё и подавно. Будто и не произошло ничего, все ведут со мной так, словно я здоров. Может, это и к лучшему? Надо меньше говорить. Особенно на эту тему. А я только и делаю, что говорю. Говорю и говорю…
Мне предстоит радикальная простатэктомия. Даже и не выговорить. А ещё месяц назад кто бы мог подумать! В интернете вычитал, что онкология простаты у каждого шестого. Но от этого не легче. Был на приёме в больнице. Хирург мне понравился. Умный, молодой, но чувствуется, опытный. Я при нём воспрянул духом. А вечером напился вина. Боже, как было хорошо! Жаль, невозможно быть вечно пьяным.
Просыпаясь, первым делом считаю дни.
Потом перевожу их в часы.
Число в минутах получилось бы ещё больше, но для меня эта операция выходит за рамки устного счёта.
Операция приближается. Собираю анализы. Теперь боюсь, что обнаружится ещё что-нибудь. Какой-нибудь рак в другом месте. Ужас! Куда уж больше того, что есть, однако всё может быть. Страх иррационален, его не заговоришь. Разум уверяет: этого не может быть. А страх: да, но бывает всякое. Тем, кто не заглядывает в будущее, можно позавидовать. Потому что они живут. Живут, как животные, проживают своё время, а не продумывают его. А что думать, вот так же, как операция, придёт и смерть, буднично, в срок.
Пятница.
Впереди выходные, какая-то передышка. Не надо бегать по врачам, сдавать кровь, делать электрокардиограмму. Никто не звонит. Даже те, кого я знал сорок лет. Для знакомых я, похоже, уже умер, и они вычеркнули мой номер из телефонов. Поддерживает только жена. Вспомнил, как на онкологической группе один парень с оперированным раком желудка на мой вопрос: «Беспокоятся ли о нём знакомые?», ответил: «Нет, и я теперь понимаю, что раньше они мне были нужны больше, чем я им, поэтому и поддерживал связи». Похоже, это касается и меня.
Всю жизнь мне казалось, что я рождён для чего-то большего, но так и остался невостребованным. Как библейское семя, попавшее на бесплодную почву. А последние годы я чувствовал себя к тому же недооценённым. Вероятно, это ощущение знакомо каждому. Даже кассиру в магазине. Хотя какая разница — можно каждый день проводить за кассой, вечером пить пиво у телевизора и быть счастливым. Счастье — категория физиологическая, особая психика, и всё. А может, это потому, что в отличие от кассира, который держит в уме только свою жизнь, у меня в голове присутствует весь мир — его история, его гении, злодеи, войны, открытия, и я постоянно примеряю на себя чужие судьбы, времена, эпохи? Боже, о чём я думаю!
Вчера на улице встретил одноклассника. Он передал привет от первой учительницы, с которой я не виделся больше сорока лет. Говорит: «Она спрашивает, насколько ты изменился, а помнит тебя ей что-то горячо доказывающим, с рубашкой, застёгнутой не на ту пуговицу». Я говорю: «Скажи, никак не изменился, и рубашка до сих пор застёгнута не на ту пуговицу».
Ночь.
В голове всё те же мысли.
Ругаю себя за то, что делился своими чувствами. Всё равно никто не услышал. От людей можно только чего-то добиваться. Запоздалый совет, это надо было понять лет сорок назад. А лучше — пятьдесят.
Утром сдавал анализы. Зачем мне всё это? Что из этого можно извлечь? Ломаю голову, но не нахожу ответа.
Суббота.
Сижу на лавочке в парке.
Чем отвлечься? Что толку всё время возвращаться к операции? Это всё равно, что с детства, просыпаясь, сразу начинать думать о смерти. Вместо игр и забав. Впрочем, со мной так дело и обстояло. У меня явно сбой в мозгу. Отсюда пристальное внимание к своей персоне, желание, чтобы все вокруг носились, как с ребёнком. Меня гложут мысли, как перенесу операцию и ночь перед ней, думаю о том, как сделать, чтобы всё прошло наилучшим образом, хотя от меня ничего не зависит. Для романов это здорово, но для жизни… Жена договорилась об операции. Через десять дней. Десять дней, которые ещё потрясут меня.
Листва уже облетела, шуршит под ногами. Иду куда попало и думаю, что моя жизнь в последнее время была пустой. Её наполняла скука. А потом пришло время рака. И теперь приходится по частям отдавать своё тело. Отправлять кусками в рай. Из пятидесяти пяти лет можно набрать, дай бог, год, когда я действительно жил. Всё остальное было прозябанием. В моей жизни давно нет действия (если оно вообще было). Нет общения. Нет жизни. Да, можно написать ещё роман, потом ещё, но зачем? И всё же я не готов к смерти! Совсем не готов. А как к ней приготовиться?
Воскресенье.
Целый день читал биографию Наполеона. Книга старая, известна мне с детства, но прочтение новое. Теперь герой не вызывает никаких восторгов, ничего похожего на восхищение.
Я думаю:
Наполеон — мальчишка, в детстве не наигравшийся в солдатиков. Корсиканское воспитание сделало своё дело, он не придумал ничего умнее, как стать императором, а кругом поставить королями свою родню. Клановая система — как на Корсике, населённой пастухами и бандитами. Наполеон — мальчишка? До понимания этого надо было дожить. Рак избавляет от мифов. Начисто стирает преклонение перед легендами. Все эти гитлеры, юстинианы, сталины — их можно только презирать. Раз уж нельзя поместить в сумасшедший дом. Их заслуги? Успехи при устроенных репрессиях? Это их не оправдывает. Они могут надеяться лишь на невежественную благосклонность потомков. Увлекательно читать про бесконечные победы, города, построенные на костях, мощные империи, созданные кровью и потом миллионов. Не самим же в них жить! Нет, можно, конечно, и так — цель оправдывает средства (особенно, чужие), мы за ценой не постоим, всё для победы, государство — всё, ты — ничто,
Ночь, к стеклу липнет жёлтая луна.
Не могу уснуть и репетирую другую ночь. Бессонную ночь перед операцией. Там, в больнице, среди чужих людей. И саму операцию. Воображал, как последними словами перед наркозом будут: «Надеюсь, проснуться без рака». Сумасшедший! Всё равно будет не так, как представляешь. И почему я не могу просто вверить себя врачам? От мыслей делается невыносимо. Мысли — мои враги. Мозг судорожно ищет выхода. И не находит.
Операция под наркозом — это репетиция смерти.
Если я не смогу вынести это, может, и не нужно жить? Отец своё вынес, пройдя войну. Может, пришёл мой черед? Моё поведение недостойно мужчины. Вперёд, на пулемёты! Только вперёд, ни шагу назад! Значит, нужно пройти и через это! А если б не было рака, меня не сдвинешь, сидел же на одном месте сорок лет…
Скорее! (Пишу пьяный).
Поразительно, но я боюсь не рака, как такового, а перемен, которые он внёс в жизнь. Страх в точности, как перед экзаменом. Это ненормально. Но вопросы те же. Выдержу ли я? Сдам ли экзамен?
Завтра — больница!
27 октября, вторник.
Номер моей палаты (одноместной, с двумя высокими окнами и «удобствами») 314. Число «пи». И больше никаких ассоциаций! День пролетел в разговоре с анестезиологом, палатным врачом и хирургом, а о бесконечной бессонной ночи перед операцией писать нечего. Передать её ужас невозможно. Такого в моей жизни не было. Укололи снотворное (как сказала сестра «провели премедикацию») — не действует. Повторили уже под утро — как слону дробинка. Лежал с закрытыми глазами, повторяя, как в бреду: «Господи, Господи…» Эту ночь я провёл на грани помешательства. И совсем не так, как представлял.
В операционную, а после в реанимацию везли на каталке. Как и других, которых я наблюдал раньше. Всё буднично, всё в точности, как и предполагалось. Меня вычистили как червивое яблоко. Когда сделали инъекцию, я сразу уснул — никакого туннеля, никакого света в конце. Я просто отключился, провалился во тьму. А первым ощущением, когда проснулся, было как же хорошо я выспался! И тут же понял, где нахожусь. В реанимации приглушённые стоны, бегают врачи. Я прошусь в туалет, испытывая нестерпимые позывы. Того, что у меня катетер, я не понимаю. На меня не обращают внимания. Чтобы отвлечься, наблюдаю, как растёт моё упавшее давление. А вечером меня переводят в палату. Не пошевелиться, торчит катетер, дренаж, короче, «пи».
Тянется первая неделя после операции.
Неделя в аду.
Больница быстро превращает в кусок мяса, на первый план выходит зад, в который всё время колют, колют…
О болезнях, как о покойниках, здесь не говорят. Или только хорошее. Например, что чья-то знакомая работала в офисе, заболела раком груди, прооперировалась, прошла три курса «химии» и снова вышла на работу. Зачем? Я хочу рассмеяться, но живот болит из-за швов.
Да, в больнице смерть — табу. Как для пациентов, так и для врачей. Последние говорят лишь о своих достижениях. Они улыбчивые и одновременно строгие. С ними не забалуешься. Тебе навязывают роль ребёнка в детском саду, и ты быстро привыкаешь к своему лечащему воспитателю.
Целыми днями лежу на спине в проводах, трубках, под капельницей — как перевёрнутая многоножка. Жидкости (четыре капельницы кряду!) входит больше, чем пропускает катетер, мочевой пузырь переполнен, все мечты, как его опорожнить. Вот она инквизиция! Я тысячу раз готов сознаться во всех смертных грехах, в пособничестве дьяволу, в чём угодно.
Ночью лежу ночью с открытыми глазами, вперившись в потолок, и повторяю: «Парень, что они с тобой сделали…»
Наркоз после операции ещё долго эмоционально отупляет, делая равнодушным. Жена сообщает: «Вчера самолёт разбился, все пассажиры погибли». «Да, жалко, — произношу я. — Особенно детей». А в сердце — пустота. Может, многие так и живут? Анестезия сделала своё дело. Никакого сочувствия, переживаний, страхов. Никаких сценариев будущего, сознание заключено в настоящем и только в нём. Сосредоточен на боли. А все мысли сводятся к тому, как бы перевернуться с бока на бок или принять положение, чтобы меньше давили швы. И когда будет стул. Это состояние животного. Но я, странным образом, не вижу в нём ничего предосудительного. Это внутреннее отупение и амнезия ничто в сравнении с муками предоперационной ночи.
Урологический катетер вызывает массу неудобств. Да что там, ощущения просто непередаваемые. Организм противиться инородному телу, постоянно ложные позывы к мочеиспусканию (так мне объяснил на своём языке палатный врач). И главное, ничего сделать нельзя. Дни проходят в том, что прислушиваешься к этой постоянной щекотке. Остаётся терпеть, терпеть, терпеть… «Пообвыкнешь», — говорит медсестра. Пообвыкнешь, пообвыкнешь… Разве в этом слове не заключена вся наша жизнь?
Теперь я знаю, как умирают. Смерть банальна. И это её главная характеристика.
Лежишь беспомощный, и мучаешься метеоризмом. Живот раздут, давит на рану. Боль изводит не столько остротой (хотя это тоже бывает), сколько постоянством. Когда отходят газы (а это случается в несколько часов раз) — верх наслаждения. Да, это счастье, оргазм отдыхает. Газики — как их называют медсестры — пахнут лекарствами. Я — неженка? «Низкий болевой порог», — констатирует палатный врач. Как оказывается всё просто! Низкий болевой порог, повышенная чувствительность…
Ну почему, почему это случилось со мной?
Засыпаю со снотворным. Просыпаясь, отгрызаю ещё. Несколько раз за ночь. Днём вышагиваю по коридору с пластиковым мешком для сбора мочи. Он болтается у колена, выбиваясь из-под халата. Я опорожняю содержимое в унитаз, несколько раз в день мою пластик, провожу гигиену. «Не коллекционируйте мочу», — шутит палатный. Они юмористы, врачи. Но их шутки оттачивались годами. И всё равно я улыбаюсь. А куда деваться? Мне безумно жаль себя.
Стыд в больнице теряется быстро. Сразу после операции. Лежишь перед молодыми медсестрами голый с торчащей из сморщенного «огурца» трубкой, в открытую мочишься. Культура, воспитание, всё — условность. Ходить в «судно» — запросто! (До этого, правда, не дошло). Никакого смущения, никакой неловкости.
И как меня угораздило налететь на онкологию? Ночью, когда смотрю в окно (там видны звёзды), мне снова и снова кажется, что всё это происходит не со мной, а кем-то другим, который лежит на узкой казённой кровати. А я, Зорин, дома валяюсь на диване, смотрю на звёзды, мечтаю…
Добавили какое-то психотропное. Видимо, я чрезмерно разнылся, решили успокоить. Наступило ровное, холодное отупение. Подчиняюсь режиму — градусник, укол, завтрак (его я пропускаю, лежа в постели), обход врачей. Распорядок как в оранжерее. Да здравствуют больничные овощи!
Три дня с перебинтованными до колен ногами. Эластичные чулки предохраняют от тромбофлебита. Стопы (остального я не вижу) опухли, как при «слоновой болезни».
Странно, но я ничего не чувствую.
Мир открывается во всей своей простодушной наготе, стоит попасть в больницу, когда смотришь на него без очков, искажающих картину университетом, рефлексией, интеллектом…
Меня постоянно преследует чувство давно виденного.
Следствие наркоза?
Вижу во сне приятеля, год назад умершего от рака простаты (на почве политики расстались с ним плохо, и я до сих пор не могу себе этого простить). Говорим по телефону, как обычно раньше.
— Так ты же… — начинаю я, осекаясь.
— Нет, всё обошлось.
Меня переполняет радость.
— Правда?
Он молчит, только тяжело дышит. Ещё во сне я понимаю, что он умер.
Сняли дренаж — облегчение!
Как сказала Алла, делавшая перевязку: «Не заморачивайся, от тебя ничего не зависит, иммунная система дала сбой, может дать и ещё раз, живи, пока живётся».
Алла из Чувашии, моя ровесница, в Москве снимает комнату. Хозяин строгий, при нищенской зарплате денег у неё в обрез. В тридцать Алла осталась с двумя маленькими детьми — мужа сбила машина, виновного, как водится у нас, не нашли. Жили впроголодь: мука, картошка. Она ставила по домам капельницы — кто что даст, тем и питались. Недавно переболела раком, «отняли» грудь, «убрали» лимфоузлы (медики любят эвфемизмы). Прошла «химию», принимает гормоны. В Бога Алла верит безусловно. По воскресеньям отстаивает службу, ей это в радость. А больше некогда — работает.
В коридоре восемьдесят шагов. Я измеряю его, перемеряю снова и снова…
Процесс мышления слишком дорогой, энергозатратный. Так что думать, о чём непопадя, не стоит. А я полжизни продумал, бог знает о чём. Но в пятьдесят пять себя уже не изменить. Можно только осознать, каким прожил идиотом.
Где мои страхи? Их нет! Боюсь, правда, результата гистологии, но это оправданно — придётся проходить химиотерапию.
Страшно бурлит кишечник.
«Это он начинает свою неистовую работу», — объясняет палатный и уходит. А я «ржунемогу», надо же — неистовую…
Точно, швы разойдутся.
Дни окрашены радостью, если был стул (это случается нечасто). Это больше, чем всемирное признание, литературная известность. Это больничная нобелевка, только здесь всё по-честному, оргкомитет не подкупишь. Нет, я определённо много хотел от жизни, счастье — это когда ничего не болит.
— Вы уже брали на кухне яблочный сок?
Моя соседка из 315, растрёпанная, в линялом халате.
— Это в пакетах?
— Да.
— Так там же одна химия.
— Тогда можно я возьму за вас?
Какой я бестактный!
— Конечно.
Закрываю дверь. И чего всю жизнь жаловался, что денег нет? И чего строил из себя бедного-несчастного?
Результаты гистологии обнадеживают! Жена говорит, хорошо, что рак не развился, надо радоваться — поймали на ранней стадии. Я киваю, но при всём желании предмета радости не нахожу.
Врач по утрам:
— Ну как себя чувствуете?
— Как живой.
Он улыбается:
— После операции вы выглядите лучше.
— Вы тоже.
Мы оба остряки, что ещё остаётся. Но этот диалог я выдумал. В реальности я неопределённо пожимаю плечами.
Сняли катетер — счастье! Дело идёт к выписке.
Я — жалкий, и вызываю у женщин материнские чувства. Свернувшись эмбрионом, накрытый капюшоном от халата, дремлю в предрассветной тьме. Пришедшая медсестра, откинув край одеяла, сделала укол. (С её стороны это любезность, по правилам надо идти в процедурную). Тихонько гремит коробка со шприцами. И сквозь сон я вдруг слышу: «Спи, кукушонок!» Ей двадцать семь, она годится мне в дочери. При других обстоятельствах я бы оскорбился, но сейчас блаженно улыбаюсь.
Кроме жены, которая приходит регулярно, меня редко кто навещает. И телефон по-прежнему молчит. Правда, я держу его в основном выключенным. Выйду из больницы — заведу новую SIM-карту.
Мое мышление не отражает реальности: я не предвижу событий, не угадываю будущего. Хотя усиленно воображаю его. Пятидесятипроцентное совпадение, как в рулетку, то ли красное, то ли чёрное. Тогда зачем? Может быть так, а может, наоборот. И всё приходит неожиданно. Как рак. Да всё на свете. И жизнь пришла неожиданна, и смерть, когда придёт. Да, лучше, чтобы была как у Цезаря. А ещё лучше во сне. Мне остаются романы, в которых я — бог. Хочу, казню, хочу милую. Романы — моя вселенная, а эта принадлежит другому.
Кто не перенёс рак — тот ничего в жизни не понимает. С тем не о чем говорить. (Это я бравирую).
Я, конечно, психопат. И раньше об этом догадывался, но теперь убедился окончательно. Вечером тщедушный старичок со слезившимися еврейскими глазами в коридоре остановил дежурную медсестру:
— Когда вы сделаете мне клизму?
— В порядке очереди, вы у меня не один.
— Давайте быстрее, а то я скоро должен спать.
Его, как в свое время и меня, готовили к завтрашней операции. Сестра говорит мне, оставшись один на один:
— Видал? А ему восемьдесят два года.
— Охренеть! Слоновая психика.
— Вот-вот, и будет спать, как убитый.
— А много таких?
— Полно.
Эта та самая медсестра, которая перед операцией колола мне снотворное, и видела творившийся со мной ужас.
Не жди, не бойся, не мечтай! Я повторяю это с утра до вечера, вышагивая по коридору (уже без катетера, что непривычно).
Я заметно повеселел.
Хожу с памперсами, вернувшись в детство. Протекаю, как прохудившееся ведро. (Бедные женщины, как я вас теперь понимаю!) Врачи, говорят, пройдёт. Стараюсь им верить. Заговариваю себя тем, что к этому возрасту у каждого своя болячка. А почему, собственно, должна быть у меня? Числа, статистика. Но я-то у себя один!
Из окна коридора виден морг — приземистое старое здание из красного кирпича. По утрам родственникам выдают там какого-нибудь Петра Ивановича или Ольгу Михайловну. Каждый день. Нет, эволюция определённо слепа. Или слепы мы? Да уж её цель, если такая и есть, наглухо закрыта.
Куда делись мои фобии? Страх, где твое жало?
Теперь у меня появилась тайна. От мужчин в толпе меня отличает отсутствие простаты. Это метка. Она не даст забыть, что я — другой. Надо больше молчать, не связываться попусту с глупцами. А ведь я этим грешил. Ещё как! Надо срочно менять образ мышления. Чтобы эти мучения не оказались напрасными. Вернёшься к прежнему образу жизни — вернётся и рак.
В коридоре громкие голоса. Двое мужчин с катетерами из-под халатов выговаривают постовой сестре. У них общий туалет на два бокса. Сестра только что сделала женщине, которой завтра предстоит операция, клизму, и та им воспользовалась.
— С какой стати! — возмущается один, жилистый, с резкими чертами лица. — Это уже второй раз!
— Но она не успела добежать, — оправдывается медсестра. — К тому же у неё в палате нет туалета.
— Тогда пусть идёт к женщинам, — поддерживает жилистого сосед по боксу.
Сестра смущается.
— Какие проблемы, — вступаю я. — Можно в триста четырнадцатую, раз господа против.
Замолкают. А лица злые. Ох, не любит ближнего народ-богоносец, ох не любит.
Душевная анестезия постепенно отступает. Возвращается эмоциональная память, всплывают картины юности, детства. Похоже, я обретаю себя.
Я много вынес из этой истории.
1) Ужас легче переносить, чем представлять.
2) Всё пройдёт. А, возможно, уже прошло.
3) Гни свою линию, а на остальное не отвлекайся.
И главное, что я понял — у меня давно не было желаний. И радости не было. И страсти.
Да, я, наконец, это осознал.
Надолго ли?
А лекарством от всех болезней запастись надо. Пистолет или цианид? В отравлении есть что-то женское, пистолет больше по-мужски. Но кто сказал, что я — мужчина? Наличие простаты это не доказывает. Тем более её отсутствие. Я снова паясничаю. Поправляюсь?
В ночь перед выпиской снова разыгрались нервы. Как жить? За окном все такие отвратительно здоровые, ставшие за это время чужими. Они вызывают смешанные чувства — от зависти до неприятия, от чуждости до страха. Стал жаловаться постовой медсестре. Я это умею. Начал исподволь, потом уже в открытую ожидая сочувствия. Говорю: «Удар ещё тот, выбил из седла, надо пережить». У неё глаза смыкаются, но сочувствует искренне. А потом выясняется, что она из Твери, у неё маленький ребёнок, и она за двести долларов приезжает дежурить в больницу. В её городе работы нет. Через две ночи на третью. Из Твери. За двести поганых баксов. Я чувствую себя негодяем. Интересно, о чём она думает, возвращаясь домой в поезде «Москва-Тверь»? Уж точно не о том, о чём в поезде «Тверь-Москва».
Взял в больницу плеер, много музыки — Бах, Рахманинов, Шопен. Но так ни разу и не послушал.
«У тебя не рак, а рачок, — бросил мне на ходу один из врачей, с которым я пытался завести разговор. — И вообще от сахарного диабета умирают больше». Нечего сказать, умеют успокоить! Наверное, я теперь должен радоваться? С час сижу на кровати и сравниваю, что лучше: рак простаты или сахарный диабет. А ещё есть инсульт, инфаркт… Обозвав себя сумасшедшим, иду ужинать. Полвека назад мой диагноз был приговором. А теперь, как пошутил палатный, это — «мужской насморк». Он, конечно, преувеличил, и всё же благодаря шагнувшей медицине я живу в долг. Это не стоит забывать.
Меня ждёт ослабление эректильной функции и «сухие оргазмы». Это в лучшем случае. И не скоро. Но я жив! Жив! Можно слушать музыку, читать, разговаривать — а это совсем не мало.
5 ноября, четверг.
Вот и закончился месяц в чистилище. Меня выписали. Похоже, с какими-то потерями я выпрыгнул. Что делать дальше? Надо ехать в Португалию. Почему в Португалию? А почему бы и нет?
Три месяца спустя.
Продолжая вести дневник, но дат ставить не буду.
Никакой Португалии. Никаких перемен. Будто и не было операции. Московское болото привычно погружает в одиночество, безденежье, тоску. День снова похож на день, а ночь на ночь. Утром обнаруживаю себя в той же старой квартире с растрескавшимся потолком, чтобы, выйдя из неё, топтать всё те же улицы. Лекарство от эректильной дисфункции, прописанные в больнице, не очень-то помогают, и это вгоняет в депрессию. Краем сознания понимаю, что ещё вчера был счастлив остаться евнухом, лишь бы жить, а сегодня недоволен оргазмом «средней выраженности». Так устроен человек, тут уж ничего не поделаешь. Про «среднюю выраженность» написано в брошюре, прихваченной из больницы. На самом деле оргазм такой же. Только в руке ощущаешь не жезл, а мягкий, сморщенный огурец. И постоянно протекаешь. Чёртово недержание! На одних памперсах разоришься. Вспоминаю анекдот из интернета. «Доктор, у меня не стоит» «А вы что сюда трахацца пришли?» Но мне не смешно. Совсем не смешно. У меня выросла проблема. Целая проблемища.
Я думаю.
Мне нужно обязательно чего-то бояться и с чем-то бороться. Тогда я чувствую, что живу. Так устроена моя психика. Откуда это пошло? В детстве я боялся темноты, школьных учителей, неправильного ответа, задиристых одноклассников, скандалов родителей. Потом — смерти, испытывая постоянный страх за своё здоровье, страдал ипохондрией. Меня раздражали власти, необходимость подчиняться, то, что я никуда не могу деться от обстоятельств, школа, университет, работа, глупое, а каким ему ещё быть, начальство, близкие, как мне казалось, до конца не понимавшие меня. Я боялся, ныл, жаловался. Иногда бунтовал, чаще смирялся, и всегда испытывал одиночество.
И при чём здесь всё это?
Когда стоит конкретная проблема. Когда не стоит.
Жена всё больше отдаляется. Шок у неё прошёл, жить я буду, а, значит, перемен в её жизни не предвидится. По большому счёту её всё устраивает. Она занята своими делами, много пишет: статьи, рецензии и роман. Она творческая, моя жена, ей не до меня. И в отличие от мужа добьётся известности. У нас совместный быт, но распорядок дня разный. В том, что касается нас обоих, жена проявляет деятельное участие. Но в том, что относится только ко мне — тут уж извини. Если я прошу, она и не отказывает, просто умело избегает это делать. Женщины в этом мастерицы. И какие могут быть обиды, каждый умирает в одиночку. И живёт тоже. Хотя обиды, конечно, есть. Пару раз заводил разговор, но добивался только слёз. А потом всё шло по-прежнему. И я её понимаю. Когда она злится, когда плачет, когда кричит, что у неё должна быть своя жизнь, хоть какая-то. Она, безусловно, права — насильно мил не будешь. Мы ещё делим стол, она даже готовит обеды, но спим в разных комнатах. Когда постель исключается из отношений, тут уж ничего не поделаешь. И что? В каждом браке свои трещины. Их можно превращать в пропасти, а можно стыдливо прикрывать. Я выбрал второе.
Конец января.
Несмотря на операцию, рак может вернуться, и каждые три месяца меня приговорили сдавать анализы. Все срока уже вышли, а я всё тяну и тяну. Неделю за неделей. Рецидива мне не перенести.
В почтовый ящик опустили бесплатную газету. Какая-то политика. Зачем она мне, если я всё равно не могу на неё влиять?
Для скорейшего восстановления эрекции врачи советуют «самопомощь». Попросту мастурбировать. Жена, конечно, предложила свои услуги. После десятого намёка с моей стороны, когда уже появился комплекс. К тому же согласиться сразу мне помешала гордость. Нет, лучше я сам. А она, соблюдя формальность, не настаивала. Думаю, ей не столько неприятно иметь со мной дело, сколько не хочется взваливать дополнительную нагрузку. Она целеустремлённая, моя жена, и чётко знает, что ей нужно, а что нет.
Никто никому не нужен. Всем только до себя. Банальная истина, которую открываешь вдруг с неожиданной силой и ясностью. Район, в котором я вырос, славился шпаной. Моими однокашниками были дети из неблагополучных семей, в отличие от меня, профессорского сынка, рано узнавшие жизнь. Раз на уроке физкультуры я подвернул голеностоп, и меня отправили домой. Сопровождать меня вызвался конопатый мальчишка, и, опираясь ему на плечо, я ковылял по улице. Лодыжка распухла, у меня текли слёзы. За углом конопатый бросил меня: в его планы входило прогулять школу, а не тратить на меня своё время.
— Но мне же больно! — закричал я.
— Кого еб. т чужое горе.
Я навсегда запомнил злую улыбку и резанувшую меня фразу.
И действительно, кого еб. т чужое горе.
Итак, мастурбировать.
Но сколько? Чем чаще, тем лучше? Но не каждый же день. Определил для себя два раза в неделю, как советовал ещё Лютер. Понедельник и четверг. Два мужских дня. По сорок минут перед сном. Нет, всё-таки я не там родился, надо было западнее, есть во мне этот немецкий педантизм. Ощущение, что вернулся в детство. Та же порнография перед глазами, тот же сухой, когда семя ещё не сформировалось, оргазм. Вспомнилось, как впервые брызнувшая струя напугала меня до смерти. Белая вязкая жижа выстрелившая на одеяло. В моё время об этом с детьми никто не говорил, и это была постыдная тайна. Сколько мне было? Двенадцать? Тринадцать? Не помню. Зато сейчас мне точно пятьдесят шесть. И «плейбой» под подушкой сменили порносайты. Прогресс налицо. И оргазм совсем даже не сухой, струя мочи заливает монитор, стол, стекая на пол. Сразу вытирать нет сил, тут пасует даже мой педантизм, так что капли высыхают, оставляя разводы.
И всё же хочется разнообразия. Я перебрал уже все разделы — мастурбация, пары, групповой секс, свингеры, оргии, БДСМ, связывание, оральный секс
Я думаю.
Мечты, одиночество, онанизм. Это стороны одного треугольника, бусы одного монисто. Они слагаются из генов, привычек, наследственности. Они слагают образ жизни. В детстве к ним относишься как к радости, в старости — как к естественному и необходимому злу. Они рождаются из беспомощности, независимости, гордости, скуки, брезгливости, из особого рода самостоятельности, инфантилизма, из повышенной требовательности, самомнения, робости, из несоответствия миру и страха предательства. Вечные спутники, которые никогда не изменят, не бросят, не подведут. Мастурбируя на площади, Диоген сожалел, что другие страсти нельзя удовлетворить также просто. Но он забыл остальные слагаемые автономности — одиночество и мечты.
Все они прокляты Богом. «…И станут они одной плотью», — налагает Он запрет на одиночество. Еврей, первым изливший семя на землю, наказан, а любой церковник скажет, что мечтания — грех. Потому, что они делают равным Богу — таким же одиноким, независимым, творящим миры. Имея атрибутом самодостаточность, Бог оставил за собой этот modus vivendi.
Я думаю, что наш мир был зачат на постели — в сладком томлении, в исступлённом и неутолённом желании. Как и любой другой, он — греза, плод акта с самим собой, сотворённый от скуки или отчаяния.
Ну и к чему всё это?
Нет, я неисправим.
И мне нужна женщина.
Нет, женщина мне нужна. Нужна медсестра. Массажистка. Стимуляция как лечебная процедура.
Обзвонив агентства быстро убедился, что это мне не по карману. Стал искать частным образом. Через знакомых. В конце концов, о чём идёт речь? Нетрудная ручная работа, два раза в делю по полчаса. На женскую честь никто не покушается. Годится любая. Но я никого не нашёл. Дали телефон одного массажиста. Берёт недорого. Но зачем он мне? И всё же позвонил. Хороший человек, жертва обстоятельств. Когда разговорились, объяснил, что нужны деньги, чтобы содержать семью на Кавказе, думал делать женский массаж, а звонят одни мужчины.
— Гомики?
— И би. Представляешь, просят раздеться.
— И?
— А куда деваться. Мог ли я подумать.
— А я?
— Да, рано или поздно каждый до всего доходит. Только своим путём. А ведь среди моих клиентов и женатых много. Спрашиваю: разве жена не может тоже самое сделать, дело-то нехитрое, и тратиться не придётся?
— А они?
— Мычат, краснеют. Не понимаю, зачем им жёны. У нас на Кавказе не так.
«Ну, ещё бы у вас было так», — хмыкнул я про себя.
— Жёны, мужья. У нас уже давно разводится пора, а держат метры, имущество, прошлое. Да, ещё дети, совсем забыл.
Он рассмеялся.
— Всё понимаю, надоели друг другу, устали. Но почему не оказать мужу услугу?
— А зачем? Им это лишняя работа. И с какой стати доставлять удовольствие? У каждого своя жизнь, отношения от сих до сих.
Он помолчал.
— И как жить вместе?
— А кто сказал, что вместе? Всё давно порознь, каждый сам по себе. Ладно, друг, что посоветуешь?
— Понимаю, ты ко мне и за бесплатно не придёшь. А я бы мог, по-дружески.
— Исключено.
— Тогда даже не знаю. У меня на примете никого, дай объявление.
Кругом вырождения. Вместо школ строят церкви. Жирные попы снова насаждают обрядоверие. Как и столетие назад. Католичество извлекло урок из Реформации, проведя глубокие преобразования церковной службы, у которой было отсечено всё лишнее. Иезуиты занялись народным образованием, а изучение светской науки вылилось в признание эволюционной теории. Ватикан пошёл в ногу со временем, поставив в центр храма верующего. Семьдесят лет атеизма не научили православие ничему. Как сказал Талейран после реставрации Бурбонов: «Они ничего не забыли и ничему не научились».
Господи, а мне-то что?
Наконец, решился. Ранним утром поехал сдавать анализы. Спросонья, ещё не придя в себя. Впотьмах оделся, не умываясь, вышел в просыпавшийся город. В холодном трамвае одинокие пассажиры казались застывшими статуями. Светало. Мимо плыли дома, не открывшиеся магазины, громыхавший трамвай обгоняли автомобили. Я подумал, что давно выпал из городского ритма. Со студенчества? В клинике я был первым, восточного вида медсестра взяла кровь.
— Когда результат?
— В течение дня.
Дня! Магазины уже отрылись, зайдя в ближайший купил вина. Выдернув зубами пробку, тут же пригубил.
— Эй, у нас не распивочная!
Запрокинув бутылку за углом, сделал несколько глотков. Каково жить под дулом пистолета… Вечером сообщили результаты. Нормальные. Я получил отсрочку на три месяца.
Вечерами скачиваю в интернете фильмы. Смотреть телевизор невозможно. По всем каналам одно и то же: страна в окружении врагов, но президент успешно им противостоит. И как можно в это поверить? Но официальная статистика подтверждает, что верят. Как можно верить официальной статистике? Запросто! Трудно поверить в ложь о себе самом, а о целой стране легче лёгкого.
Я вижу женщин, много женщин, своих и чужих, женщин, с которыми давно расстался, и с которыми встречались мои друзья. Я молод, постоянно шучу и заразительно смеюсь. Вокруг изнывающий о жары город, город моей юности, тонущий в тополином пуху. Чиркая спичками, я пускаю вдоль бордюров огненные волны, которые бегут до пересохших решётчатых водостоков. Мне улыбаются прохожие, я люблю их всех, и чувствую себя любимым. Просыпаюсь я с горькой слюной на губах. Светает. За окном скрежещут об асфальт лопаты дворников. Я лежу, уставившись в белеющий потолок, и не могу придти в себя. Сон сыграл со мной дурную шутку. Вновь и вновь я вспоминаю его, перебирая увиденные лица, живых и мёртвых. Больше мёртвых. Мне хочется плакать, но вместо этого я смеюсь. Над тем, кем был во сне.
Я закрываю глаза.
Я больше не сплю.
Я думаю.
Люди злы, оттого что несчастны. Их надо любить всем сердцем. Любить искренне и горячо. Но на расстоянии. Не вступая в отношения, не имея никаких дел. Единственно доступное на земле счастье — это счастье мизантропа.
«Признавашки» — сайт без регистрации, абсолютно анонимен. Вход мгновенный. Машина присвоила мне ник «аноним # 7234» и предложила в собеседники «анонима # 6245».
аноним # 6245: Привет.
аноним # 7234: Привет. Как дела?
— Тебя можно оттрахать?
— Это вряд ли. Я брутальный мужик за 90 кг.
— Хмм… Будь аккуратнее в настройках. Они автоматически выставляют «девушка».
— А где их искать? Я новичок.
— Кнопка наверху справа.
— Спасибо, друг! А тут клюёт?
— В целом не очень. Но как повезёт.
— Желаю удачи.
— И тебе.
По телевидению поливают грязью европейскую жизнь. Это смешно. Российская и Западная демократии похожи, как «пытливость» и «потливость».
Нашёл себе занятие. Не то, чтобы полностью отвлекает, но всё же. Завёл канал на ютубе, наговариваю на веб-камеру. Обо всём на свете, что придёт в голову. О современной литературе, московском матриархате, психологии русского бунта, об эмиграции, одиночестве в Москве
Например, говорю об идеологии и религии:
«Христианство — это кровавое воплощение сомнительной идеи. Всякий, кто мало-мальски знаком с историей, будет вынужден с этим согласиться.
Коммунизм — это безобразное исполнение достойной идеи. Всё её благородство на практике исчезает, оборачиваясь дозволенным зверством.
Фашизм — это жестокое исполнение животной идеи. «Наш подвид гомо сапиенс превыше всего. Мы, вожак и стая, навяжем свою волю остальным».
Национал-социализм — это крайнее и естественное продолжение фашистской идеологии, который повышает лишь степень агрессии.
Либерализм — это воплощение биологической идеи. И неприятие любой другой. Общество предоставляется само себе. Чтобы понять, что это такое, достаточно взглянуть на дикую природу.
К этому перечню, в сущности, и сводится коллективная свобода воли. Нам остаётся лишь с пеной у рта доказывать преимущество своего выбора".
Или об одиночестве в Москве:
«Как сказано давным-давно: «Каждый человек один на свете, один рождается, в одиночку и умирает». Но я хочу поговорить не об этом экзистенциальном, вселенском одиночестве, а сузить тему, если угодно, приземлить, и поговорить о московской робинзонаде. В Москве каждый живёт на своём отдельном острове. Наши квартиры, как скворечники, составляют дома, они превращают их в гигантские соты, в которых замурованы жильцы. Здесь редко здороваются не только соседи по подъезду, но и по лестничной клетке. Миллионы одиночеств ходят по улицам, ездят в автомобилях, стоят в пробках. Они привязаны к своим гаджетам, куда сильнее, чем друг к другу. Это и есть прогресс? То несомненное движение вперёд, которое позволяет с усмешкой глядеть на прошлые поколение, тот прогресс, о котором с молодцеватой подтянутостью трубят с экранов говорящие головы, заставляя поверить в него всех. Но зачем нужен такой прогресс, если при нём теряется человек? Становятся ли при нём счастливее? Наперекор общепринятому мнению, я утверждаю, что мы переживаем духовный регресс. В этом и состоит моя невыгодная позиция по данному вопросу.
В Москве родственные связи не поддерживаются. И это в лучшем случае. В худшем ближайшие родственники — сёстры, братья, отцы и дети судятся. Из-за квартирных метров, дач, наследства. Они становятся врагами. К тридцати годам в Москве расстаются с друзьями детства, институтскими однокашниками. А зачем поддерживать отношения — нет никакой необходимости. Жизнь развела, у каждого своя колея. Но это лишь констатация того факта, что Москва — это один большой дом для одиноких людей. Связи здесь с трудом налаживаются, завести знакомство, чуть больше шапочного, трудно, зато разрываются мгновенно — из-за неосторожного слова, мелких обид, ничтожных денежных сумм, сплетен, зависти. А потому что общение сводится к манипуляции, к постоянному торгу, а не дал ли я больше, чем получил, но непосредственного искреннего интереса друг к другу нет. Только выгода, только совместные дела. Стоит выпасть из обоймы, как телефон, ещё вчера разрывавшийся от звонков, замолкает. Стоит серьёзно заболеть… но об этом страшно и подумать. Это и есть индивидуализм?
Многие, возможно, от этого не страдают. Они так устроены, что общение им не нужно. Нет, они просто не замечают своего одиночества. Но подсознательно, они всё равно чувствуют царящий вокруг холод. Они недополучили не то что любви, но даже элементарного внимания. И это накладывает свой отпечаток. Они леденеют, превращаясь в зомби, трудоголиков. Потому что даже сугубо рабочие отношения и то дают что-то по сравнению с великим московским отчуждением, в них есть хоть капля человеческого, которое отсутствует в московской глухоте. Куда уходят от этого? В семью, где быстро замыкаются, выстраивая свой маленький мирок, существующий во враждебном мире мегаполиса. Но этот мир мегаполиса проникает и туда, разрушая его, мы видим, как не находят общего языка супруги, становясь чужими, одинокими в семье. Это же касается и детей, редко встречающих понимание у родителей. Отсюда такое количество разводов. Второй традиционный уход от действительности — это алкоголь. Но беда в том, что и выпить-то не с кем! Это делается на ходу, выпили — разбежались. На худой конец, на корпоративной вечеринке, в одном из кафе, потому что в гости ходить москвичи разучились. Это неудобно, у каждого свои отношения с домашними. На Западе тоже принято встречаться в кафе. Но разница в том, что там эта традиция поддерживалась веками, а у нас нет. К тому же в одном кафе собираются жители окрестного района, ставшие в каком-то смысле одной семьёй. А у нас это случайные посетители. Было ли так и раньше, или общество атомизировалось только сейчас? Мне трудно ответить на этот вопрос. С одной стороны я в детстве остро чувствовал одиночество, особенно, в праздники, когда город выбивался из привычного ритма, и люди не знали, чем себя занять. С другой стороны вспоминаю своих родителей, родившихся в начале прошлого века, у которых постоянно собирались гости, которым звонили друзья, интересовались их жизнью. Но это было. А сейчас всё свелось к одиночеству.
Добро пожаловать в Москву, прекрасный город!"
Говорю долго и нудно.
Просмотров мало.
Никому не интересно.
На сайтах виртуального секса подавляющее число мужчины. Женщинам вирт не нужен. Им подавай реал — семью, детей. Рулетка в видеочате выбирает случайного партнёра, но прежде выдаёт длинный их ряд. Мелькают юноши, мужчины, старики. Спустив штаны, они демонстрируют свои причиндалы. С голодными, напряжёнными глазами, прикованными к монитору. Самцы в ожидании самки. Многие обнажены. Внешность преимущественно восточная: пышные усы, густая растительность на теле. Обычные люди. У себя дома. После рабочего дня. На меня это производит удручающее впечатление. Уж лучше порно, оно эстетичнее.
Февраль. День, который он занимает у марта.
Год високосный, по приметам выкосит, кого может.
Куда уж больше.
Уткнувшись в монитор, пробегаю глазами новостную ленту. Но смысл прочитанного ускользает.
Я думаю.
Я написал несколько романов, сотни рассказов и эссе.
Но меня не услышали.
Я говорил на веб-камеру.
Но меня не увидели.
Застрелись я перед камерой, это принесёт свои пятнадцать минут славы.
Но я не застрелюсь, не хватит духа.
У подъезда встретил соседку.
— Весна.
— Собрался погулять?
— Да. А ты?
— Из дневного стационара, колола витамины. Если что со здоровьем случится, рекомендую.
— У меня уже всё случилось. Оперировал онкологию.
— А у меня приятельница недавно умерла, сгорела за три месяца. Помнишь её?
— Нет.
— Ну, мы ещё вместе в магазин ходили. И у меня что-то с желудком. Третий день стула нет.
— Извини, тороплюсь.
Знакомы всю жизнь. Прекрасная иллюстрация к одиночеству в Москве.
Третий день слушаю лекции по истории. Ничего нового для себя не открываю, просто убиваю время. Ничего не меняется, всё та же долгая сказка, отшлифованная бесконечным повторением. Привычный миф, заменивший правду. С ним удобнее, в нём всё расставлено по местам, а как было на самом деле, бог знает. Да и какая разница? Разве не хватает повседневности, в которой не сходятся концы с концами, и не приложишь ума, как их увязать?
На сайте виртуального секса снова играл в рулетку. Снова десятки голодных глаз у экрана. Снова мастурбируют сотни мужчин, разбросанные по всему миру. Вот оно одиночество! На улицах, в машинах, кафе это уверенные, энергичные мужчины, встроенные в общество, короче, мужчины как мужчины. А вечера они проводят на порносайтах. В видиочате вирта. Или у телевизора. Я горько вас люблю, о, бедные уроды. Я и сам такой, я один из вас.
Телевидение чередует пропаганду с пошлостью. Мелкое время. Время дерьма. От него некуда деться. А родись я на тысячу миль западнее, то был бы известным писателем. Шведским или датским. Откуда я знаю? Знаю, и всё. Как и то, что здесь я никто.
Весна ранняя.
Солнца, правда, нет, но снег сошёл.
Мне, наконец, повезло. На одном из сайтов нашёл её. Тридцать девять лет, Милана. Возраст соответствует внешности, а имя, конечно, вымышленное. Впрочем, и я для неё Андрей. Почему нет, Андрей мне нравится. Не знаю, есть ли у Миланы другие партнёры, но дважды в неделю она со мной. Мы мастурбируем, пьём вино, разговариваем. Ничего особенного, обычный постельный трёп. К дистанции быстро привыкаешь. Как к телефону вместо беседы с глазу на глаз. Реал или вирт? Мозг легко обмануть, вскоре он уже не чувствует различий. Нет тактильных ощущений, зато есть свобода. Объятия, поцелуи, чужая слюна. И запахи не всегда приятные. А тут стерильность и простор фантазии. У кого она, конечно, развита. С Миланой мы проводим пару часов он-лайн, обычно перед сном. Наверно, она возвращается с работы, ужинает, переодевается в нижнее бельё. Я не спрашиваю, просто жду её звонка. Месяца было вполне достаточно, чтобы изучить не только её тело, но и привычки. Или только кажется? Наверно, она тоже думает, что знает меня, а я ничего не сказал ей про операцию. Бывает, я начинаю умничать, а она слушает. Не думаю, что ей на самом деле интересно. Но она терпит, не подавая вида, и я за это благодарен. Выстраивать отношения в виртуальной реальности проще, и мы ладим. Я привязался к ней, идя во всём на встречу. Она захотела видеть, как я кончаю, и была удивлена.
— Это всё для меня?
— Тут больше никого нет.
— Ну, ты даёшь!
Я не стал её разочаровывать.
По телевидению поливают грязью европейскую жизнь. Это смешно. Российская и Западная демократии похожи, как «пытливость» и «потливость».
Милана замужем. Не выдержав, я интересуюсь:
— А супруг сейчас дома?
— У него отдельная комната. И компьютер.
Она смеётся.
Я тоже.
Эпоха Ивана Грозного.
Пишет служивший в Москве немец Альберт Шлихтинг: «Всякий, собираясь пойти к тирану, прощается с женой, детьми, друзьями, как бы не рассчитывая их никогда больше увидеть. Он питает уверенность, что погибнет от палок или секиры, хотя за ним и не числится никакой вины. Именно, московитам врожденно какое-то зложелательство, в силу которого у них вошло в обычай взаимно обвинять и клеветать друг на друга перед тираном и пылать ненавистью один к другому, убивая себя взаимной клеветой. А тирану всё это любо, и он никого не слушает охотнее, как доносчиков, не заботясь, лживы они или правдивы, лишь бы только иметь удобный случай погубить людей, хотя бы многим и в голову не приходило о возведённых на них обвинениях. И среди приближённых тирана царил страх. Скажет кто-нибудь громко или тихо, буркнет что-нибудь, посмеётся или поморщится, станет весёлым или печальным, сейчас же возникнет подозрение, что ты заодно с его врагами или замышляешь что-либо преступное. И оправдать своего поступка никто не может: тиран немедленно зовёт убийц, своих опричников, чтобы они взяли такого-то и вслед за тем на глазах у владыки либо рассекли на куски, либо отрубили голову, либо утопили, либо бросили на растерзание собакам или медведям».
Царь был откровенный садист. К тому же безумец. И почему его не убили? Зарезали же Калигулу. И Бэкингема настиг кинжал Фельтона. А Грозный устроил опричный террор и умер от старости. Потому что знал душу народа? Как и Сталин, понимал человеческую природу? Боже, о чём я только думаю!
Серый мартовский вечер.
Как легко всё испортить.
Из виртуального свидания с Миланой.
Мы уже обнажены.
— Выключи, пожалуйста, радио.
— Мешает сосредоточиться?
— Дело не в этом.
— А в чём?
— В том, что СМИ взбесились.
Она хрипло рассмеялась.
— А что тут смешного?
— Хочешь прочитать лекцию?
— Ты против?
— Валяй, меня это возбуждает.
Снова хриплый смех. Я накинул плед, став похожим на римского сенатора.
— СМИ давно вышли из-под контроля. Не потому, что стали свободны, перестав подчиняться владельцам, а потому что пошли вразрез с развитием человечества. Разве можно относиться всерьёз к девяноста девяти процентам того, что транслирует телевидение? Разве это не оскорбляет чувства и разум?
— Ты слишком умный.
— Да при чём здесь это!
Я уже завёлся.
— Скажешь, СМИ только средство? Но и винтовка средство. И пулемёт. И ядерная бомба. Технический прогресс в какой-то момент создаёт угрозу, и тогда его нужно обуздать. Электронные СМИ стоило бы ограничить, как распространение ядерного оружия. На пути дегуманизации они играют сегодня определяющую роль. С помощью СМИ легко управлять. А с помощью ядерного фугаса — убивать. Но в обоих случаях средство перечеркнуло цель. СМИ подсадили человечество на наркотическую иглу: достаточно показать по телевидению лошадь, и на улицах у неё будут брать автографы.
Милана расхохоталась, хлопая в ладоши.
— Известные люди, калифы на час, мелькающие в телевизоре, не отличаются никакими заслугами, кроме умения проникнуть по ту сторону экрана. Они проникают нам в мозг, оккупируя сознание, и этому невозможно противиться. В отличие от гутенберговской эпохи наше время не оставляет ни малейшего шанса иметь собственное мнение. Печатное слово только помогает построить образ, аудиовизуальная культура оперирует с уже готовыми. Газету можно отложить, задумавшись о прочитанном, снова к ней вернуться, а новостная лента поглощается сразу целиком, как горькое лекарство. Тут и нейролингвистическое программирование, и окно Эвертона, которое ежедневно распахивают перед нами. При этом не нужен двадцать пятый кадр. Остальных двадцати четырёх вполне достаточно.
Она нетерпеливо щёлкнула пальцами. Но я сделал вид, что не замечаю.
— Осуществляя информационный вброс, можно заставить говорить о чём угодно. Правда — это то, во что верят миллионы. Незаметно оценивая события, очень просто навязать нужную точку зрения. Обычно нам предоставляется выбор из пары готовых рецептов, но эмоции, подменяющие доказательства, явно выделяет один из них. Это пропаганда? Безусловно, но другого нет.
Она подавила зевок, прикрыв губы ладонью.
— А кто определяет сводку мировых новостей? Кто решает, какие события важны? И зачем это нужно знать? С помощью СМИ выпасают человеческое стадо. Впрочем, сегодня оно напоминает скорее колонию бактерий. Жижу, размазанную по поверхности планеты. Увеличивая информационную температуру, её можно заставить бурлить, искусственно подогревая страсти, которые на самом деле ей чужды. Главное, не давать время задумываться, осмыслить. Впрочем, человечество в массе уже разучилось это делать. Это неудобно, трудно, болезненно. Гораздо приятнее повторять внедрённые истины, считая их своими.
Я хочу произвести впечатление? Ничего подобного, меня просто прёт.
— Это закон психики, детское сознание, всегда выбирающее путь наименьшего сопротивления. Человек гутенберговской эпохи был глубже, вдумчивее, трезвее смотрел на вещи. Конечно, коллективным сознание манипулировали и тогда, но современные технологии превращают его во флюгер, который с мечется на ветру. Человек до телевизионной эры находился в своём маленьком мирке, из которого его было трудно выгнать, примеряя его систему координат, он имел твёрдое представление о незнакомом мире, а потому был психологически устойчивее. (Он твёрдо усвоил границу между тем, что знает, и что не его ума дело). Людей было трудно сбить с раз и навсегда усвоенной точки зрения, превратив в толпу оруэлловского мира, где Океания всегда воевала с Австразией, а через мгновенье, когда оратор говорит противоположное, не воевала никогда.
Было видно, что она не читала Оруэлла, но мне было уже всё равно.
— СМИ расширяют горизонты, делая поверхностным. Гомо телевизионикус имеет представление обо всём. Но ничего не знает. Однако его убеждают в обратном, заполняя сознание массой ненужных знаний, образов, фейков. Может ли он ориентироваться в информационном хаосе? Нет, но к его услугам всегда находятся лукавые пастыри, слепые поводыри, говорящие головы голубого экрана. Они предлагают множество версий, происходящее в их интерпретации обретает кристальную ясность. А по другому каналу другую. И на следующий день третью. Впрочем, кто держит в памяти вчерашний день? Поэтому, что творится сейчас покрыто туманом, зато бывшее десятилетие или столетие назад очевидно и прозрачно. За прошлое некому заступиться, СМИ делают с ним всё, что угодно, поэтому для массового сознания оно всегда однозначно.
Ну, чем я не СМИ? Мне тоже необходим слушатель. Или мне как раз он совершенно не нужен?
— Сегодня мало кто осознаёт, что прошлое также непредсказуемо, как и будущее. Эта мысль смущает. Как говорил Ницше, удобнее жить в придуманной истории, где сходятся концы с концами, а осознавать, что прошлое — это континуум без выделенных эпизодов, сплошная бездна, которая смотрит на тебя, весьма неуютно. История — это платье, сшитое из клочков событийного континуума, без которого чувствуешь себя незащищённым. Без этих иллюзий голого короля человек не отличим от животного. При этом платье может быть любого фасона, может даже регулярно перекраиваться…
Милана нетерпеливо поёжилась.
— Я всё поняла, Андрей, давай трахаться.
— Извини, но я сейчас не могу.
— Кончил от своей речи?
— Не сердись, давай, правда, в другой раз.
— Иди к чёрту, извращенец!
Милана удалила меня из списка контактов.
Так могло было быть. Но так не было. Потому что не было никакой Миланы. Я не смог бы её завести из-за жены. Подгадать два свидания в неделю, когда я оставался бы один просто невозможно. При этом я не знаю, как бы отреагировала жена. Я имею в виду, что бы она почувствовала на самом деле. Но нешуточная обида мне наверняка была бы продемонстрирована. Женщины все намного собаки на сене. Так зачем я выдумал Милану? Я схожу с ума? Это месть жене, о которой она не узнает? Или её породила обида? Старики обидчивы, потому что слабы. Они ничего не могут сделать, хотя всё понимают. И только немногим удаётся на всё закрывать глаза. Нет, это не обида, похоже, я всё-таки потихоньку задвигаюсь.
Зима вернулась.
За три дня снова намело снега.
Я вспоминаю.
Глубокое детство, за плечами ранец. В сиреневых сумерках горят жёлтые фонари, растущие из сугробов, мимо которых проносятся редкие машины. Идти трудно, ноги вязнут по щиколотку, и дорога в школу кажется бесконечной. «Давай быстрее. — Мать берёт за руку. — Иначе опоздаем». Проводив меня, она пойдёт на работу, а я думаю, что взрослому в сапогах идти легко, не то что маленькому в тяжёлых резиновых калошах. Я готов заплакать. Но мать тащит за руку, не обращая на меня внимания. И только у школы, целуя в замёрзшую щёку, стирает губами холодную слезу: «Ну что ты, сынок, не капризничай». Она уходит, не оборачиваясь, а я ещё долго смотрю, как её сапоги оставляют мелкие следы, пока не исчезнут в сумерках. Семь обледенелых ступенек, тяжёлая дверь. Гардероб, в котором переодевают сменную обувь. «Мама мыла раму». «Чтобы сложить дроби надо привести их к общему знаменателю». Всё просто и ясно. Потому что всё впереди. А потом мама умерла, оставив немытые рамы, а общий знаменатель ни с кем так и не был найден. Не сложилось. А теперь свалилось это. И с этим приходится жить. Жизнь раскололась на «до» и «после». Хотя «до» давно нет, осталось одно «после». Но стоит ли переживать? Худшее позади. И лучшее тоже.
Боже, как я устал от контроля над собой! С какой радостью погружаюсь в сон, где его теряю. Ускользнуть от себя, от бесконечной слежки за своими мыслями — это ли не счастье? На ночь я принимаю лекарство из разряда виагры, и во сне мне случается испытать блаженство. Там я снова бываю молод, щурясь от весеннего солнца, стою в окружении одноклассниц на школьном дворе, во мне пробуждаются любовь, надежда и сладостное томление — чувства, порождённые сексуальным влечением, я счастлив тем грозным самоощущением, которое появляется, когда внутри созревает мужчина.
Жену я не вижу.
Сон дарит счастье, я жду его, и одновременно боюсь. Даже на мгновенье мне страшно расстаться со своим маленьким «я». Это всё равно, что потерять сознание. Даже хуже. Не будет тьмы, останется чувство, что не контролируешь себя. Но «я» не пропадёт. И, вероятно, это будет ужасно. К чему я веду? К наркотикам. А почему нет? Уже можно. Уже всё можно. Но где их достать?
Беру в руки Ницше, Шопенгауэра, Тойнби, и тут же бросаю. Всё мне кажется набором сомнительных истин, собранием выдумок, пустых и никчёмных. В гуманитарной науке нет объективности, её правда зависит от времени. А значит, её нет. И законов, открытых ею, тоже. Это во мне говорит старость? Или депрессия?
Четверг, вечер.
Жена уже заснула, в щели под дверью из её комнаты не пробивается свет. Пришло время полирнуть сучок. Погонять лысого, передёрнуть затвор, придушить одноглазого удава, потеребить жезл, подёргать огурец, исполнить соло, намочить бельё в собственном соку, а в моём случае ещё забрызгать монитор струёй мочи. У меня комплексы. У меня появляются чёртовы комплексы. Но дело есть дело, и я упрямый. Тридцать минут, не меньше. Я засекаю время и захожу на порносайт.
Через час, накрывшись с головой одеялом, я думаю:
От шокирующего материализма религии защищают разветвлённой мифологией с духами и богами, раем и адом, метемпсихозой и бессмертием, концом мира и началом нового. Буддизм от пугающей правды отгораживается великой пустотой, но и это лишь одна из выдумок.
Как в них поверить?
Вспоминаю, как ребёнком читал сказки, сопереживая до дрожи. А потом материализм победил. В отдельно взятом человеке. И стало невозможно заслониться от обескураживающего рационализма, от наползающего монстра научных знаний. Когда материализм, самый обычный, вульгарный материализм, победит во всём мире, тогда человечество избавится от религиозной анестезии и, наконец, повзрослеет. Только этого не случится. Правда, которая ничего не может изменить, не приживается. Человеку нужна не истина, а облегчение.
По телевидению опять геополитика. США, Китай, Россия — чем крупнее государство, тем оно ужаснее. Власть развязывает руки, делает наглее. Невозможно удержаться, чтобы не вести себя как мафия. И во внешней политике, и во внутренней. Похоже, жить можно лишь в какой-нибудь Дании, где делают всё, кроме истории.
Невозможно привыкнуть к тому, что тебя окружают молодые. Пытаешься понять, с каких пор, и не можешь вспомнить. Это происходит незаметно. Подкрадывается как рак. Что лучше: перебирая годы десятками, сбиться со счёта или едва успеть загнуть три пальца? Почему три? Два мало, а три в самый раз. Чтобы сложить фигу. И напоследок показать её миру.
Как тут не ожесточиться? У мужчины не так много удовольствий — еда, выпивка, постель. Ем я умеренно, почти не пью, а теперь ещё это. Лишили последнего. Наступило время утрат, но как с ними мириться? Другим позволено, а тебе нет. Бывать в компаниях, шутить, улыбаться и ощущать свою неполноценность. Трудно не озлобиться. Как хромому или горбуну. Хотя мой дефект и не бросается в глаза, но я не могу про него забыть ни на минуту. При этом и любовью занимаешься раз в год по обещанию (с женой пресно, а других нет), но когда отнимают саму возможность, когда женщины не должны больше интересовать, делается невыносимо. И смерть ужасна тем, что не оставляет выбора. И жизнь своей монотонной неизбежностью. Может, мне посылают испытание? Если бы я верил, если бы верил. Что же делать? Надо учиться жить. Просто жить. Сколько отпущено — столько отпущено. Надо радоваться каждому дню. Как идиот, которого вывели на весеннее солнце.